Сахалин. Каторга - стр. 18
– Да хоть кто бил-то тебя, скажи? Зачинщик-то кто, по крайней мере?
– Помилуйте, ваше высокоблагородие, да разве я смею сказать? Будет! Довольно уж! Да мне тогда одного дня не жить. Совсем убьют.
– Вот видите, вот видите! Какие нравы. Какие порядки! Что ж мне делать с тобой, паря?
– Ваше высокоблагородие! – и несчастный обнаруживает желание кинуться в ноги.
– Не надо, не надо!
– Переведите меня куда ни на есть отсюда. Хоть в тайгу, хоть на Охотский берег пошлите. Нет моей моченьки побои эти неистовые терпеть. Косточки живой нет. Лечь, сесть не могу. Всё у меня отбили. Ваше высокоблагородие, руки я на себя наложу!
В голосе его звучит отчаяние и, действительно, решимость пойти на всё, на что угодно.
Смотритель задумывается.
– Ладно! Отправить его завтра во второй участок. Дрова из тайги будешь таскать.
Это одна из самых тяжелых работ, но несчастный рад и ей, как празднику, как избавленью.
– Покорнейше вас благодарю. Ваше высоко…
– Что еще?
– Дозвольте на эту ночь меня в карцер одиночный посадить! Опять бить будут.
– Посадите! – смеется смотритель.
– Покорнейше благодарю.
Вот человек, вот положение – когда одиночный карцер, пугало каторги, и то кажется раем.
– Все?
– Так точно, все.
– Ну, теперь идемте в тюрьму, на перекличку, молитву – да и спать! Поздно сегодня люди спать лягут с этой разгрузкой парохода, – глядит смотритель на часы. – Одиннадцать. А завтра в четыре часа утра прошу на раскомандировку.
Тюрьма ночью
Холодная, темная, безлунная ночь. Только звезды мерцают.
По огромному тюремному двору там и сям бегают огоньки фонариков. Не видно ни зги, – но чувствуется присутствие, дыханье толпы.
Мы останавливаемся пред высоким черным силуэтом какого-то здания; это часовня посредине двора.
– Шапки долой! – раздается команда. – К молитве готовьсь. Начинай.
– «Христос Воскресе из мертвых»… – раздается среди темноты.
Поют сотни невидимых людей. Голоса слышатся в темноте справа, слева, около, где-то там, вдали!.. Словно вся эта тьма запела.
Этот гимн воскресенья, песнь торжества победы над смертью, – при такой обстановке! Это производило потрясающее впечатление.
Невидимый хор пропел еще несколько молитв, и началась поверка. За поздним временем обычной переклички не было, просто считали людей. Подняв фонарь в уровень лица, надзиратели проходили по рядам и пересчитывали арестантов. Из темноты на момент выглядывали старые, молодые, мрачные, усталые, свирепые, отталкивающие и обыденные лица – и сейчас же снова исчезали во тьме.
В конце каждого отделения фонарь освещал чисто одетого старосту.
– Семьдесят пять? – спрашивал надзиратель.