Сады и бабочки. Антология помнящих об утраченном Рае. XIX, XX и начало XXI века - стр. 8
Так что работа по собиранию антологии – это труд умелого, трудолюбивого и одарённого природным чутьём садовника, а не только верного и зоркого садового сторожа. Тут все зависит от дара отбирать и селекционировать семена, ростки, плодовые кусты и деревья. Тогда и урожай будет на все времена подкормкой для настроенных на поэзию и на экстатическое любование прекрасным юных (как правило) душ.
Выбрать самое стойкое к холодам (потеря читательского интереса), плодоносное дерево, самый прекрасный и благоуханный цветок, пригвоздить взглядом (ну не иглой же!) роскошного махаона – как можно было решиться на такую дерзость? Выбрать одно стихотворение, когда их у большого, выдающегося, знаменитого или просто великого поэта в его книгах всё-таки некое множество?! Дерзай, хочется мне сказать тебе! Но не дерзи!
Это, конечно, шутка, фигура речи, красное словцо. Но в нём таится следующий смысл: когда антология будет (дай-то Бог) издана, на тебя устремятся «тысячи биноклей на оси»! Дескать, а почему и по какому праву он выбрал то или иное поэтическое растение.
Так вот – вопрос: чем ты руководствовался при отборе? Это же не парк развлечений – это ландшафтный парк, где живут и процветают (как мне думается) и поэтические экзоты, и стихотворные (на грани гениальности) простецы.
Это вопрос, на который можно не отвечать, потому что (догадываюсь) на него нет внятного ответа. Или он выглядит так: составителя ведёт от текста к тексту чутьё золотоискателя! Верно ли моё предположение? И много ли золотого песка уже удалось намыть в холодной тундре читательского и издательского невнимания к трудам поэтическим, золотоносным? И есть ли уже золотые слитки в твоём лотке искателя литературных приключений?
Ведь у тебя давняя и устойчивая репутация «литературного геолога», открывающего в самых диких и труднодоступных местах богатые поэтические месторождения!
Ю. Б. В памяти за долгие годы до сих пор не заретушировалась картина времён моего 10 класса: как хозяин вёл лошадь на бойню. По крайней мере, мне так показалось. Она тянулась губами к стеблям зелёной травы, изредка попадающейся у неё на пути, а он бил бедолагу ногой по морде! Затем возник «ремейк» (ты правильно заметила: они постоянно нас по жизни сопровождают): в Михайловском – на том самом поле, где стоит дощатая сцена, с которой выступают поэты на пушкинских праздниках, – я однажды увидел лошадей, пасущихся на цепи. «Цепные Пегасы» – так сразу я их окрестил. Им никто не запрещал щипать траву, но – в пределах, ограниченных длиною цепей. В этом было что-то жутковатое: пушкинские кони, гремящие кандалами! А когда шёл дождь, они ведь не могли с этого открытого пространства никуда деться. Помню, мы, тогдашние поэтические паломники Святогорья, пользуясь своим внезапным приближением к дирекции заповедника, вступились за этих «цепных Пегасов». Слава Богу, нас услышали. Однако в поэзии так не бывает.