Сад Льва - стр. 7
Толстой не хотел жить, как все, он хотел жить по своему. И жил по своему.
В нем была сила идти против течения жизни, превозмогая его. Не только сила, но и потребность.
7
Толстой был весёлый и легкий человек. Кажется, как это может быть, ведь речь идёт о углублённом в свои мысли, погружённом в поиски истины, принявшем на себя ответственность за все человечество пророке? Но это так. В нем было что-то непосредственное, детское. «…все рады и хохочут, и папа больше всех», – таким запомнил его сын Илья.
Он никогда, ни в каком возрасте не был молчаливым. За столом возьмёт стакан чая, чтобы идти с ним в кабинет и работать («заниматься», как говорили в семье), но встанет в дверях и говорит пол часа пылко, с увлечением. И суровым тоже никогда не был, хотя, воспитывая детей, был с ними весьма суров. Но если что случалось, то он беспрерывно ахал, охал, смущался, конфузился, извинялся и, к случаю, хохотал. А если он зевал в своём кабинете, то громогласный стон зевка разносился по всему дому. Это было для домашних нечто вроде аттракциона: «Папа зевает!» ― объясняли они гостям.
Когда толстовец Сулержицкий по прозвищу Суллер, учившийся живописи на одних курсах с дочерью Толстого Татьяной, изображал рыбу и в виде рыбы уплывал под стол, Толстой держался за бока от смеха. Очень смеялся, рассказывая, как на его глазах сосед Шеншин, с которым он пошел гулять, свалился в речку с жерди, перекинутой с берега на берег.
Ну действительно же, смешно! Упал в воду! Сосед! Ха-ха-ха-ха! Ну, потеха!
Из Самарской губернии, куда он ездил покупать землю, привёз детям двух ослов – чтобы катались – и назвал их Бисмарк и Макмагон.
В мемуарах о Толстом и в дневниках тех, кто был с ним близок, нет числа упоминаниям о том, что он смеялся. Он смеялся постоянно, столь же часто, как и плакал. Молоденькая Таня Берс запомнила, как он, аккомпанируя шуточной опере, которую он сам и сочинил, от смеха чуть не вывалился из-за пианино. Другая Татьяна, его дочь, пишет, что он «хохотал над каждой остротой Львова», а дочь Александра пишет, что он, тяжело больной, за несколько дней до смерти добродушно смеялся над характерным выговором и неправильными ударениями своего врача, словака Душана Маковецкого.
Очень старым человеком, сидя за столом с семьей и гостями (во время таких трапез за стол у Толстых садилось до тридцати человек), он однажды приложил к глазу пустую бутылку из-под кефира и долго смотрел в неё. «Что вы там смотрите, Лев Николаевич?» А это он смотрел, как муха пытается выбраться, и очень переживал ее судьбу.