Сад Льва - стр. 19

Опрощение Толстого, о котором так много говорили и писали, на самом деле было ему совсем не трудно, потому что таким образом он просто возвращался к самому себе, к привычкам и нравам своей прошлой жизни. Если попытки жены окультурить помещика и имели успех, то только временный. Полной и окончательной победы она так и не достигла. В Москве, заехав в новый и ещё не перестроенный дом в Хамовниках (Софья Андреевна с детьми оставалась в Ясной Поляне), он вместе со старым слугой варил себе еду, и вместо дуршлага хитроумные робинзоны использовали лист железа, в котором гвоздем набили дырки. Можно представить себя радость двух мужчин, хозяйничавших во флигеле на кухне, когда они гвоздем набивали дырки. Как ловко, как хорошо придумали! Способ жизни, который периодически практиковал Толстой, получил в семье свое название – робинзонатствовать.

Толстой, похоже, делал это не без желания ущучить городских чистоплюев, трижды в день мывших руки перед едой и говоривших о микробах, которых он называл «бациллами». Он считал, что прежде говорили о кровопусканиях, теперь говорят о бациллах – и то и другое только модные разговоры и обман публики. Нет от кровопусканий пользы, нет от бацилл вреда. Софью Андреевну такие взгляды мужа ужасали.

Толстой, в Ясной Поляне ходивший делать сельские работы за вдов, а в Москве ходивший на Воробьевы горы пилить дрова с мужиками, был не первый, кто захотел близости с народом. Но другие, до него, это представляли как маскарад. Константин Аксаков однажды в десять утра явился в гости в зипуне на красную кумачовую рубашку, подпоясанную пестрым кушаком. На удивленный вопрос, что это за платье, славянофил сердито отвечал, что это на вас платье, а на мне традиционное одеяние русского народа. Для Аксакова это был творческий акт, спектакль, вызов общественному мнению. Он готов был пить иногда квас и изредка носить красную рубаху навыпуск, чтобы показать свою близость к традициям и корням. Толстой, который с некоторых пор вообще не носил ничего, кроме серой фланелевой блузы, сшитой ему Софьей Андреевной, штанов и сапог, не хотел быть ближе к народу, он хотел быть народом. Он хотел работать, как они, косой и плугом, и это ему удавалось в Ясной Поляне, хотя и отнимало много сил и вызывало досаду и раздражение Софьи Андреевны. Еще в Ясной Поляне он пытался готовить обеды, но он был неловкий повар, и это отнимало столько времени, что он вынужден был смириться с тем, что готовить будет старый повар Тит. В Москве он колол дрова для печи и сам выносил за собой горшок, в Ясной запрягал лошадку и ехал с бочкой за водой. В Оптину пустынь он пошел в лаптях и выглядел так, что монахи не узнали в нем графа Льва Толстого. Он был, говоря современным языком, дауншифтер, только, спускаясь по социальной лестнице вниз, он не уезжал в Гоа, чтобы с прекрасных пляжей смотреть на закат, а уходил в поле, чтобы, обливаясь потом на солнцепеке, чувствуя жар на лысой голове, вилами ворочать сено.