Сад имени т. с. - стр. 6
Еле-еле этот ящик доволокли папа с Глебом до лифта. Тут дядя Толя как будто проснулся, сунул ноги в валенки, надел куртку и поехал с нами вниз. Он тоже живет на шестнадцатом этаже, как мы, если что, можно перестукиваться в стенку. Но мы не стучим: в деревне мы жили через один дом и не привыкли беспокоить друг друга по пустякам. Если что-то очень нужно, всегда можно дойти. Так и тут, мама сказала, что не надо стучать, только в крайнем случае, если, например, воры полезут, а мы одни дома. Но тогда лучше не в дяди-Толину стенку, а по батарее: так нас больше человек услышат. Но это не очень правильно, мне кажется, тут почему-то часто стучат по батарее, я слышала несколько раз. А куда бежать – непонятно. Может, к кому-то лезли воры, а я не разобралась к кому. Ни к кому, наверно, не лезли, все бы уже знали, если бы так.
Дядя Толя помог нам дотащить ящик. Он долго метался, кого ему заменить: папу или Глеба? Глеб еще не совсем вырос, а папа хромает. Я то отдавала папе его трость, то забирала снова. В конце концов от лифта до двери подъезда и от подъезда до подъезда ящик тащили папа и дядя Толя, до лифта – папа и Глеб, а от лифта до кухни – Глеб с дядей Толей. По-моему, все справедливо.
Дома папа долго держался за колено, мама ходила мимо него и сердилась, а он только улыбался и говорил:
– Ничего, ничего.
И правда, через два часа как будто стало ничего. Папа встал, походил, нашел гвоздодер и оторвал им крышку ящика.
– Надя! – закричал он на всю нашу новую квартиру. – Надя! Иди скорее!
На кухню прибежали мы все. Сначала я ничего не увидела, братья и мама стояли вокруг ящика, загородили вид. А потом поняла, почему он такой тяжелый: стенки внутри были обиты то ли железом, то ли толстой фольгой, а внутри лежали какие-то старинные бумаги. Мама смотрела на них и молчала. Потом села на пол возле ящика.
– Серёженька, это же невозможно. Где они были?
– На чердаке. Мы с Толиком спускали. Я не стал открывать, подумал, на новом месте разберусь. Вот что тут, оказывается…
– Я думала, мы потеряли это всё. Папа же не сказал, где документы.
– Мам, это чего? – спросил Васька.
– Родня, – ответила мама.
Оказывается, это бумаги всей нашей семьи: фотографии, дневники, письма. Лет за сто. Ладно, не за сто, лет за восемьдесят. Бумажные елочные игрушки, маленькие отрезки клеенок, которые завязывали младенцам в роддоме, на них записан рост и вес ребенка, пол, дата и время рождения.
– Невозможно, невозможно, – все повторяла мама.
– Наверно, она больше не будет сбегать на родину, – сказал тихонько Васька. Мог бы и громче, кстати, мама все равно ничего не слышала, она брала каждую бумажку в руки, разглядывала и передавала нам. Бумаги мы почти сразу отдавали обратно маме, а вот фотографии изучали подробно. Старинные люди глядели и не глядели на нас с карточек, серые, пожелтевшие слегка, серьезные и не очень. Вот тетя Рая с дядей Игорем стоят возле машины, вот наша двоюродная бабушка, которую зовут тетей Зиной, поливает грядки из шланга, вот какие-то парни в кепках и пиджаках, с сигаретами в зубах стоят на летней улице, а вот и молодая бабушка Света вышивает черно-белые цветы. Что-то было у всех этих людей с фотографий общее, в лице и во взгляде. Родня всё же. Получается, и мы чем-то на них похожи. Часто мы узнавали на фотографиях свою деревню, дом. Вот печка – совсем молодая, вот кухонный стол – светлее, чем сейчас, когда мы оставили его на родине. Вот колодец – видно, что его нужно чинить. Сколько раз его подновляли? Некоторые фотографии были не очень интересными, а от некоторых мы подолгу не могли оторваться. Потом отдавали обратно маме, а она складывала в кучку на полу. Мама молчала, а кучка рядом с ней все росла и росла.