С. Ю. Витте - стр. 74
Больше ничего не могу сказать об этом крупном государственном человеке, коего главное несчастье заключалось в том, что он не сумел остаться самородком, а захотел украшаться мишурой vanitatum (тщеславия).
Мещерский В. П. Мои воспоминания. М., 2001. С. 643–646.
И. И. Колышко
Великий распад
Глава XIV. Витте
<…> На одной из «сред» кн<язя> Мещерского, густо усеянной сановниками и чающими движения воды, я возлежал в маленькой гостиной на моей любимой турецкой тахте, вслушиваясь издали в гул торжествующих и заискивающих голосов. Хозяин предоставлял полную свободу гостям и часто не мог толком назвать их фамилии. Был он тогда в зените своего влияния, хотя им не кичился, принимая, со свойственной ему неуклюжей грубоватостью, всех, кто к нему льнул. А льнули к нему, после назначения Вышнеградского, массы. Сидя в центре собрания, где каждый примащивался как мог и умел, Мещерский по обыкновению больше говорил, чем слушал, и говорил, как всегда, на злобу дня. Злобой же дня было обретение нового кудесника финансов. Увлеченный своей победой, ментор дома Романовых безапелляционно решал проблемы, в которых мало смыслил. Возражающих почти не было. От времени до времени только пытался в чем-то усомниться заика Сазонов, специализировавшийся на народном хозяйстве, единомышленник ненавистного Мещерскому Шарапова. В ту пору этот Сазонов играл в четыре руки – у Мещерского и у Шарапова. Спустя шесть лет он доигрался до редакторства известной газеты «Россия», закрытой за амфитеатровский фельетон о семье «Обмановых». А еще через шесть лет пригрел старца Распутина.
Под гул голосов из соседней комнаты я начинал дремать. Но дверь распахнулась, и в гостиную вошел огромными шагами огромный человек в длиннополом сюртуке. Из-под одной его штанины нагло болталась белая тесемка. Я уставился на эту тесемку.
– Витте, – раздался надо мной сочный тенорок.
Ко мне протянулась большая рука, но я, как загипнотизированный, смотрел на тесемку.
– Не можете встать?
– Извините… Тесемка…
Витте оборвал тесемку, и я наконец встал и отрекомендовался.
Витте тоже зарылся в тахту, и мы обменялись первыми фразами.
– Иван Алексеевич здесь?
– Кажется, сегодня нет.
– Кто же там?
– Все те же почти: Филиппов, Ермолов, Плеве, Стишинский. Много новых…
– Пишете?
– Стараюсь.
– Где служите?
– У путейцев…
– У Гюббенета?
Витте рассыпался сиплым смешком.
– Я ему салазки загну… И всему вашему ведомству… Гермафродиты какие-то…
В лице со сломанным носом, высоким челом, вишневыми глазами и влажным ротиком было что-то детски задорное. И лицо это вовсе не подходило к репутации Витте – циника и нахала. Я с места был им пленен. Мы дружески болтали.