С войной не шутят - стр. 27
Но две поездки – с челночницами и толстопузым торгашом – навар принесли.
– Нам тут с тобой, Пашок, не только на селедку с хлебом, но и на пиво уже есть, – мичман был большим любителем пива, пристрастился к нему в Якутии, а до этого – в городе Охе, где работал у нефтяников.
– Селедку – отставить!
– Почему?
– Свою рыбу поймаем. Повкуснее селедки.
Паша Мослаков специально скривил маршрут, чтобы глянуть на село со странным названием Леденцы, в котором он двадцать четыре года назад родился.
Впрочем, село он совсем не помнил, поскольку в двухлетнем возрасте был вывезен из него родителями. В памяти осталось лишь призрачное видение: избы, покрытые снегом, холод пространства и трубы, из которых в высокое светящееся небо поднимаются ровные, без единой кривулины, дымы.
Из деревни Леденцы отец его, строитель, старший лейтенант, увез в Карачаево-Черкесию, которая тоже почти не сохранилась у Мослакова в памяти, кроме, может быть, сверкающих золотом ртов горных жителей. Золотые зубы там считаются признаком богатства, авторитета, людей с золотыми зубами уважают. Тоненькие, как прутинки, большеглазые, нежные карачаевские девчонки специально вышибали себе зубы, чтобы вставить золотые. Иначе, считалось, женихи на них даже не посмотрят.
Чего только не вспомнишь, чего только не передумаешь в дороге. В голове возникло даже это, карачаевское…
А потом отца с матерью не стало, они погибли. Селевой поток, сорвавшийся с гор, накрыл крохотный офицерский поселок, разместившийся в ущелье. Пашка в это время находился в пионерском лагере, и его, чтобы куда-то приткнуть, отправили в Нахимовское училище. Особо заниматься Пашкиной судьбой было недосуг. Из Нахимовского он попал в высшее военно-морское, откуда вышел, уже имея на плечах лейтенантские погоны.
Обычная судьба, обычные беды – все как у всех…
Было жарко, солнце припекало так, что дорога под колесами рафика по-змеиному шипела, брызгалась черной слюной, подрагивала зыбко, иногда вообще пропадала, и тогда вместо нее возникала ровная седоватая вода, огромное, в половину шоссе, зеркало, и Мослакову начинало казаться, что рафик вот-вот обратится в корабль, поплывет по водной глади, взбивая буруны и хрипя мотором. Но едва машина въезжала в эту воду, как вода исчезала, отступала поспешно, под колесами снова звенел противный задымленный асфальт.
Это был мираж – то самое призрачное видение, которое возникает только в пустыне, в гибельно-жаркую пору, и способно свести путника с ума. К корпусу рафика нельзя было прикоснуться – металл обжигал.
– Не могу больше, дядя Ваня, – пожаловался Мослаков, – сил нету ехать. Надо окунуться где-нибудь. Вон уже сколько километров без передышки отмотали.