Русский охотничий рассказ - стр. 21
Не мог и Михаил Михайлович Пришвин объяснить эти перемены, принесшие не только неразбериху, но и разрушения, страдания, потери. В предисловии к «Рассказам охотника» он признается, что «охота лишь в незначительной степени» была для него спортом. «Моя охота, – продолжает писатель, – была средством сближения с природой»[43]. Охота для Пришвина в 1930-е годы, когда пришло мучительное осознание жестокости, несправедливости современной жизни, понимание ненужности в новых условиях той великой традиции русской литературы, частью которой себя ощущал писатель[44], – это способ удалиться, очиститься, соединившись с природой. Добровольное отшельничество и странничество давало духовные и жизненные силы. «Прав Ап. Григорьев: странствие тем именно и хорошо, что чувствуешь себя в руках Божьих, а не человеческих», – читаем в «дневнике запись от 18 октября 1930 г.[45] В своем дневнике Пришвин с горькой иронией писал об этих недолгих мгновениях истинного слияния с природой и отдохновения от несовершенств жизни: «Радость, когда выходишь на охоту, и видишь, как собака сдерживается моей рукой, вся кипит и дрожит: мое сердце дрожит и кровь вся кипит, совершенно как у собаки. Горюны всего мира, не упрекайте меня: ведь почти все вы еще спите, и когда вы проснетесь, обсохнет роса, кончится моя собачья радость и я тоже пойду горевать обо всем вместе с вами»[46].
Пришвин обладал удивительным свойством понимать все живое на каком-то инстинктивном уровне, на том уровне, на котором общаются все обитатели леса. Однажды Пришвин сказал: «Разве я не понимаю незабудку: ведь я и весь мир чувствую иногда при встрече с незабудкой, а скажи – сколько в ней лепестков, не скажу. Неужели же вы меня пошлете “изучать” незабудку?»[47]
В рассказе «Разговор птиц и зверей» мы узнаем, как птицы и звери понимают друг друга и предупреждают об опасности, созывают на трапезу. Как говорит егерь Михал Михалыч, звери читают, только не глазами, а носом: «Это можно и по собакам заметить. Известно, как они везде на столбиках, на кустиках оставляют свои заметки, другие потом идут и все разбирают. Так, лисица, волк постоянно читают; у нас глаза, у них нос. Второе у зверей и птиц я считаю голос. Летит ворон и кричит, нам хоть бы что. А лисичка навострила ушки в кустах, спешит в поле. Ворон летит и кричит наверху, а внизу по крику ворона во весь дух мчится лисица. Ворон спускается на падаль, и лисица уж тут как тут. Да что лисица, а разве не случалось тебе о чем-нибудь догадываться по сорочьему крику?»[48]. Вот и он сам, писатель Пришвин, пытается читать мысли грачей, когда, в период коллективизации, как и они, чувствовал свою неприкаянность, о чем мог написать только в дневнике: «1 апреля, 1930 г. <…> Точно так прошлый год обманула весна, значит, вот почему так неохотно прилетали грачи, как будто каждый, прилетев, думал: “По правде говоря, весна уже закончилась в Советской России, и летать бы вовсе не следовало, но все как-то неловко потерять связь с предками”»