Русский немец - стр. 53
…
(Декабрь)
Самая тяжёлая новость: папы больше нет. Об этом сообщил мне его сосед по палате в центральной лагерной больнице, недавно прибывший в наш «лесозаготовительный отряд» (ЛЗО). Наверное, и там, в «сангородке», всё было, как и у нас здесь: привязали к ноге папиной бирку с фамилией, а затем либо отвезли на кладбище и прикопали там в снегу (в общей яме), либо поместили в мертвецкий сарай – до весны.
В «похоронных командах» везде – одни доходяги. Весной-осенью умерших они складывают на кладбище штабелями в неглубоких «братских могилах» и сверху еле прикрывают землёй. А зимой вообще только присыпают трупы снегом – в надежде, что с наступлением тепла (в конце весны – начале лета) закопают их уже «по-настоящему». Но что от них к этому времени останется? В округе волков, лис – несчитано, да и собаки здешние не брезгуют человеческой мертвечиной.
Бедный папа! Так и не дожил он до своей учительской пенсии, о которой мечтал! Это уже третья потеря в нашей семье: дедушка, бабушка и вот теперь – папа! Царство им всем Небесное! (Gott hab' ihnen selig!)
…
И вот он, голод, достал и меня костлявой своей лапой – и оказался я в лазарете. Странная история: три дня назад после прихода с работы в барак я свалился на нары – и тут же «отключился»: как бы провалился в какой-то горячечный бред. Отказался от вечерней баланды и хлебной пайки (не было сил за ними идти) – и забылся в глубоком сне. Соседи по нарам, недолго думая и сомневаясь, «разыграли» моё «довольствие». Решили: всё равно умрёт Клейн – так не пропадать же добру?! Затем отнесли меня в лазарет, а тамошний дежурный санитар распорядился убрать меня в мертвецкую – до утра, «пока доктор придёт и разберётся». Но где-то глубокой ночью я очнулся: пошевелился, огляделся и, понятное дело, ужаснулся. Попытался встать – бесполезно! Кричать – не могу, только писк какой-то издаётся.
Чудом санитар в это время рядом оказался (по нужде, что ли, выходил), услышал мой писк, зашёл в мертвецкую – и руками всплеснул: «Ну, Клейн, ты даёшь! Мы-то думали – заработаем на тебе 200 граммов хлебушка, а ты вон какой живучий оказался!». Словом, помог он мне встать, перевёл меня в общую палату – для живых, принёс холодной баланды и граммов 400 хлеба (очевидно, остались от настоящего мертвеца). Умял я всё это, и начал проверять свои карманы, а там – нет ничего. Посчитали меня мертвецом – и всё подчистили: ножик перочинный, комсомольский билет, блокнот – с фотокарточками семьи, адресами, выписками.
Утром пришёл доктор, осмотрел меня, сказал: «Дня четыре ещё подержу тебя здесь, а потом – раз выжил – назад в бригаду! Нечего даром хлеб есть!» Ну, с больничной кормёжки тоже не шибко ожиреешь! Дают здесь в день 600 граммов хлеба и трижды – «суп»: плавают в нём по одной-две горошины и полскелета какой-то маленькой рыбки. Называется: «гороховый суп с рыбой». Для нас, изголодавшихся, это – что слону дробина.