Русская литература с древнейших времен до начала XX века - стр. 107
Чрезвычайно важно, что «словесная война» была свободна от внелитературных запретов, от правительственного и церковного контроля. Если какой-нибудь москвич, подданный Василия Шуйского, хотел направить свое перо против этого боярского царя, достаточно было «отъехать» в близлежащее Тушино – новоявленную и соперничавшую с Москвой столицу. Да и самое Москву Шуйский практически не контролировал. Русский литератор по крайней мере восемь лет, от смерти Бориса Годунова до избрания Михаила Федоровича (а на деле до Деулинского перемирия и возвращения Филарета Романова), пользовался «свободой слова» и правом идеологического выбора. В оценке персонажей он не зависел от их положения на лестнице социальной, церковной, государственной иерархии, даже если они занимали верхние ее ступени. Это способствовало «открытию характера» в искусстве.
В итоге социальная база литературы чрезвычайно расширилась. Количество литературной продукции стремительно росло. Об изменении функций литературы в общественном сознании, ее престижа, свидетельствует хотя бы то, что в XVII в. и русский царь становится «человеком пера». Весь XVI в., вплоть до Лжедмитрия I, на Руси существовал запрет (до сей поры не объясненный) на «писательство» для венценосца. Самодержцы XVI в. не оставили автографов, даже такой плодовитый и блестящий автор, как Иван Грозный, который, по-видимому, диктовал свои сочинения. С первого самозванца положение кардинально меняется. Если Михаил Федорович еще не литератор, а только меценат (он покровительствует поэтам «приказной школы»), то его сын Алексей пишет прозу (не только эпистолярную, но и «Урядник сокольничья пути»), а внук Федор – даже силлабические стихи. В целом первые Романовы подражали европейским «потентатам», поскольку Россия XVII в. ступила на путь европеизации.
Смута ускорила процесс европеизации (среди поляков были не только авантюристы, но и образованные интеллигенты). Однако когда в 1619 г. патриарх Филарет, вернувшийся из польского плена, стал у кормила государственной идеологии и обнаружил, что польские, особенно украинские и белорусские веяния, прочно укоренились в московской культуре, он противопоставил им откровенную реакцию. Он запретил ввозить, хранить и читать европейские книги, в том числе и прежде всего – издания единоверных украинских и белорусских типографов. Однако процесс взаимодействия культур уже нельзя было остановить, и все эти меры не дали должного эффекта.
Если отношение властей к русско-европейским контактам было непоследовательным и противоречивым, то и тогдашняя русская «интеллигенция» (включая книжное духовенство и образованных мирян) не была в этом смысле единой. В русских умах вырисовывались три пригодных для России пути.