Русская духовная поэзия (сборник) - стр. 2
Вся эта махина русского космоса, русского религиозного и национального сознания встретила ополчившуюся на нее ветреную возлюбленную на Бородинском поле. Любя, встретила. Ведь действительно, Франция была мечтой русского дворянина, соответственно, русского офицера. И вот эта обожаемая Франция двинула полки на Россию, с чаемым призывом к свободе, равенству и братству, с протянутым праздником. Вся Европа побросала оружие перед этим прекрасным праздником. Но – не Россия. Почему?! Шалишь! Равенство равенством, свобода свободой, но не тронь другую, тайную, свободу, не тронь потир чистой литургии своими хмельными устами! Прикрой свои обнаженные перси знаменем своей же революции! Ух, шаромыжники! Оловянные солдатики! Разметал вас по сугробам наш Дедушка Мороз! Взять благодарно чужое – это одно, а подчиниться, встать на колени, отдаться, это – нет! Вот и доказательство пронзительного обострения национального сознания.
Но праздник, хоть и развенчанный, все же не терпит, когда от него отворачиваются, и карает он одиночеством, которое надо выдержать, тогда придет другой вящий праздник. Однако одиночество вовсе не так прекрасно, как принято полагать, и ох как отличается оно от молитвенного келейного уединения. Решили догнать прежний праздник, добежали за ним «бистро» аж до самого Парижа. И – оказались в комическом положении, ведь бежать за праздником – курам на смех. Недаром, по духовному масштабу человек 18 века, князь Михаил Кутузов не советовал идти в Париж. Догонять Наполеона, как обиженную любовницу. Но – побежали.
Так вот. Одиночество. Да, пришло одиночество. Пушкин, Лермонтов оставили заплаканные жемчужины религиозного одиночества, пустынного созерцания волшебного ангельского неба. Тютчев вместе с планетой летел в это небо с бешеной скоростью, похожей на покой… Некрасов старался разделить страдания – не то чтобы народа, а каждого из народа: хоть что-нибудь да разделить, поделить по-братски, как раньше делили победу, теперь он так делил страдания. И потекла музыка. Дивная церковная музыка. Церковная музыка не только в храме, она в поэзии. Фет. Вечерние огни. Это ласковое мерцающее течение медленно поднесло к XX веку.
Страдания не поделили. Даже страдания не поделили. Русская поэзия ступила на широкую дорогу к Голгофе. У Блока эта дорога пролегала под окном. Но Блок так и не вышел из дома. Точнее, он выходил, чтобы на рассвете с полпути тенью вернуться и писать дома стихи. Однажды он не вышел, кричал-кричал от чудовищной последней боли… Ахматова и Цветаева прихорошились и – пошли, взявшись неприметно за руки. Мандельштам по льду, Пастернак по óпали, Гумилев… Гумилев остановился перекреститься на церковь, и его отвели в сторону, навсегда. Есенин всё распахивал дверь кабака, почему-то постоянно впереди шествия распахивал, навстречу, и – улыбался обиженно и нежно презрительным взглядам, дело в том, что он шел задами, подворотнями, его пускали с черного хода. Маяковский маршировал, хватаясь за сердце. Волошин останавливался перед морем. И пришли. Ахматова сама превратилась в море, в небо, в воздух, мучительно она искала, во что бы еще превратиться, чтобы громче, на всю Вселенную, крикнуть о великой русской трагедии, огромной беде. И ее услышали все эпохи, и аргонавты испуганно оглянулись на ее голос.