Руки Орлака - стр. 42

Преступление, совершенное в этом доме? Маловероятно. Хотя будет видно.

Пока же самое элементарное благоразумие предписывало хранить об этом случае молчание – как минимум, до вечера.

– Стефен, дай мне свой плащ!

– Держи. Я уже немного согрелся.

На его руках было не больше крови, чем на руках Аристида. Он избавился от всех улик.

Розина сама унесла плащ. Порылась в карманах…

Никакого ножа.

Когда она вернулась в курительную комнату, Стефена там уже не было. Она принялась наблюдать за ним издали, надеясь, что он пересечет гостиную не останавливаясь.

Однако он все же остановился, опираясь на костыли.

Она смотрела на него из-за шторы золотого цвета, страстно желая, чтобы взгляд его не задерживался на дипломах с траурными пальмовыми ветвями (в которых его печальным глазам, казалось, виделись слова: «Вечные сожаления» и «Requiescat in pace»[28]) и на черном и длинном, как катафалк, рояле.

Он подошел к этому безмолвному гробу, потенциально содержавшему в себе всю музыку, погладил, словно чистокровного каракового жеребца, его блестящую, лакированную поверхность…

Розина едва удержалась от того, чтобы не появиться, не увести мужа… Увы! Сегодня или завтра час рояля еще пробьет – фатально!

Но тут Стефен приподнял крышку клавиатуры… Почему Розина так дрожала за золотистой шторой? Почему с замиранием сердца спрашивала себя, что там – под крышкой?..

Слава богу! Там были только обычные клавиши.

Стефен произнес едва слышно:

– Нужно бы удлинить…

Теперь его правая нога не доставала до педали.

Господи! Стефен, сидящий за роялем!.. Он!.. А ведь она думала, что потеряла его навсегда!.. Стефен за роялем!.. Ах! Он становился самим собой лишь на этом месте, прилаженный к этому чудесному предмету, словно искусно выточенная человеческая деталь!

В чертах его лица была жесткость алебастрового маскарона[29]. Он уже положил руки на клавиши. Одним пальцем, всего лишь одним робким пальцем он наиграл мотив «Фантазии» Листа, последнего исполненного им, Стефеном Орлаком, произведения…

Равно как беглый набросок вызывает в памяти всю магию цвета какой-нибудь хорошо известной картины, так и венгерский мотив заставляет думать о феерии всего шедевра. Ноты, не изливающиеся сплошным потоком, а боязливо следующие одна за другой через небольшие паузы, наводят на мысль о потайной арфе, которая скрыта внутри рояля. Звуки поют в звонких далях, как зефиры[30] в глубине священного леса. Это музыкальная поэма во всем изобилии звуков. Подобно развевающемуся на ветру шарфу, переменчивые аккорды обвивают в ней путеводную тему, словно гирлянда тирс