Рука Москвы. Записки начальника внешней разведки - стр. 76
Нет мира! С телевизионного экрана устрашающе прут тюрбаны и бороды, несутся проклятия в адрес врагов исламской революции, безудержное хвастовство и заклинания, декламируются нараспев коранические суры – и слова, и напев, и акценты далеки от иранского сердца, родились они много веков назад в Аравийской пустыне, среди тех, кого персы называют «пожирателями ящериц». Но делать нечего – в стране царит исламская власть, и любое, мельчайшее проявление неуважения к ее порядкам может привести человека прямехонько к стенке или в страшную тюрьму Эвин.
Шах – творец «белой революции» – построил ультрасовременную тюрьму для своих противников, вырастил с помощью американских и израильских экспертов выдающихся пыточных дел мастеров. Исламская власть громогласно отвергла монархию со всеми ее атрибутами, но охотно и без промедления воспользовалась тюрьмой. Главный палач Эвина – Али Техрани был расстрелян сразу же по возвращении Хомейни. Его место заняли питомцы исламской революции…
Зачем я пишу все это? Разве не описано это более проницательными и одаренными наблюдателями? То, что происходит в Иране, не ново, повторяются события, терзающие людей то в одном, то в другом уголке Земли – сейчас, столетие назад, тысячелетие… Меняются слова и лозунги, но не меняется их исконный смысл, мелькают то чалмы, то генеральские фуражки, то медные шлемы, но остаются неизменными прикрытые ими головы и мысли в этих головах. Или интересна сама картинка, батальные сцены ползучей гражданской войны, где во мраке не видно сражающихся, а лучи прожектора выхватывают из тьмы лишь тела убитых и искалеченных? В чем мораль и назидание таких писаний, к кому они обращены?
Обращены они исключительно к самому себе. Изряднейшая часть жизни прошла в потрясенном революцией и контрреволюцией Тегеране. События наблюдались не со стороны – мы сами становились вольно или невольно их участниками. Жизнь каждого из нас вплеталась в ткань этих событий, пропитывалась резким ароматом тревоги и возбуждения, омрачалась болью за убитых (не за абстрактных убитых, не за цифры из газетных отчетов – за людей, которых мы знали, которые еще вчера жили, разговаривали, улыбались), вскипала негодованием и бессильной яростью.
Были не только взрывы, выстрелы, орущие толпы, банды погромщиков. Город жил, и мы в этом городе жили и работали, ходили по его улицам, дышали его воздухом, смешивались с его толпой.
Так вот, для того, чтобы не ускользнуло из памяти это тревожное, интересное и тяжелое (порой невыносимо тяжелое) время моей жизни, я и пишу эти заметки.