Розовый Пушистик. Сборник рассказов - стр. 10
Луиза и Магда понимали в какую ситуацию попал глава их семьи, вынужденный бежать в глушь из столицы. Но простить этого они ему не могли и совместными усилиями делали всё, чтобы жизнь в этой глуши стала для него наказанием. А за что конкретно женщины наказывали его, они и сами не знали. Их постоянное недовольство просто стало местью женщин за вынужденное прозябание вдали от столичного блеска.
Теперь, когда с небес спустилась ночь и испуганные чрезмерной энергией мужа, готовящегося, как им казалось, не больше, не меньше, как к осаде, жена и дочь стояли по стойке смирно и покорно ждали, что предпримет их мужчина, защитник и единственная опора в жизни.
Биба и Боба, как всегда, стояли около двери держа в руках длинные пики, а на поясах у них висели боевые топоры. Огневер сидел за одним из столов и, вытащив свой меч из ножен, держал его перед собой, ожидая, когда Ла Фильер откроет смотровое окошко. Трактирщику смерть как ни хотелось этого делать. Он и так-то по своей натуре не любил приключения, а в данных обстоятельствах Ла Фильер основательно струхнул.
Смешно перебирая ногами, основательно косолапя, и подойдя к окошку, вырезанному в дубовой двери, трактирщик протянул руку к ручке заслонке. Непослушными пальцами схватился за холодную шишку затвора и открыл дверцу. К этому времени из тёмных, низких облаков показался новорождённый месяц. Открывшийся квадратный проём напоминал раму картины, изображения на которой, нанесённые рукой искусного, но всё же не вполне психически здорового художника, внезапно ожили. На ступенях крыльца в холодном свете ущербной луны, на фоне сплошной чёрной стены зловещих вековых сосен, склонив голову, стоял монах. Он носил рясу, полы которой, опускаясь на ступени лестницы, полностью скрывали его ноги, создавая впечатление того, что он как бы вырастал из самой лестницы, составляя с ней единое целое. Из-под надвинутого на лоб капюшона (в таком положении служившего своеобразным рупором) раздался грубый, утробный голос:
– Откройте дверь странствующему монаху, добрые люди. Не дайте мне заболеть, ночуя в сырой земле. И я помолюсь за вас, великодушные господа.
Что-то было не так в этом монахе: это сразу становилось ясно при первом на него взгляде. Дело даже не в его зловещем голосе (разговаривал он точно ни как человек), произносимые им слова были для него чужими, как будто бездумно скопированными откуда-то и не до конца им самим понимаемые. Пустые звуки и ничего более. Да и потом, что это за странное выражение – ночуя в сырой земле. Именно в земле, а не на земле. Мысли о приблудившимся к харчевне Ла Фильера монахе пронеслись быстрее падающей звезды в объятом адреналиновой лихорадкой мозгу трактирщика, и он ответил: