Рождественская перепись - стр. 27
– Тут ваша фамилия. Вам была назначена встреча 7 июля?
– Верно, на десять часов. Потом я взяла лампу, поставила на подоконник, зажгла, и оказалась здесь. Я видела, что каждый из вас её зажигал, но никуда не исчезал. И я не понимаю, как мне вернуться.
Рябов при этих словах явно расстроился. Его надежды на бегство не оправдались.
– Николай Иванович, что случилосс? Я всегда тебе доверял. Зачем тебе такк даллекоо? Признавайся, куда ты влипп?
Рябов стоял, повесив голову и прислонившись к печи, а Ыхве сидел у стола, но казалось, будто Калев возвышается над своим помощником.
– Я не могу. Не серчай, тёзка, не могу, – Рябов вдруг кинулся к двери и выскочил на улицу. Он бежал прямо к реке, вниз по косогору, и сомнений в его намерениях не было никаких. Распугав баб, полощущих бельё в проруби, он прыгнул в воду. Через полминуты за ним прыгаю я. Не чувствуя холодового шока, потому что успела обмазаться нутряным салом, я погружаюсь в воду и вижу смутное очертание фигуры Рябова не так далеко. Выныриваю, делаю хороший вдох и ныряю точно на цель. Схватив самоубийцу за шиворот, тащу вверх. Он тяжёлый и совсем не помогает мне. Я вижу, как нам протягивают черенок лопаты. На кой чёрт он мне? Помогите достать этого идиота! Его тащат. Я выбрасываюсь рыбкой на лёд. Калев укрывает меня, а я на карачках ползу к Рябову. Откашлявшись, сиплю:
– На живот его! Калев, воду из лёгких, давай! – надеваю тулуп, которым меня пытались укрывать и вижу, что Ыхве тоже неплохо знает приёмы реанимации утопленников. Всё же на некоторых мужиков можно положиться.
Когда Рябов изрыгнул воду и задышал, я решаю, что пора позаботиться о себе и тем же аллюром устремляюсь назад в дом. Шлёпаю босыми ногами за печку мимо вернувшегося Петра, который суёт мне какую-то тряпку, чтоб я вытерлась. Трясущимися губами я прошу его постоять на страже, пока я переоденусь. Выжимая мокрые трусы в умывальник, слышу:
– Ну, ты даёшь, Ксана! Не побоялась голышом по улице…
– А в прорубь – нормально, да?
– Да в прорубь вообще… герой… героиня. Но, чтобы голой по улице…
– Не боись, я очень быстро бежала, и никто ничего не видел.
– Я видел. Ты красивая. Настоящий греческий атлет.
– Сумку подай, – я не знаю, как реагировать на признание своих достоинств шестнадцатилетним подростком. Льстит. Пугает.
Стараясь не заглядывать за занавеску, Пётр суёт мне вещмешок. Как хорошо порой не изменять своим привычкам и носить с собой запасные трусы и колготки! Одевшись, выхожу в комнату и забираюсь на лежанку – не помешает. Пётр где-то находит кипяток, подаёт мне в кружке. Спрашивает, что случилось, почему Николай Иванович тонул? Говорю, что некогда было спрашивать. Вскоре притащили Рябова. Я не хочу это видеть: мужской стыд, вина, страдания, – всё это невыносимо. Что ж вы хлипкие такие, что ж вы никогда ничего не можете решить однозначно? Да – да, нет – нет! А то в прорубь сразу… Прорубь и в Крещение не всем помогает. Чувствую, что разговора сегодня не случится. Пока Рябов очухается, пока созреет рассказать что-то Калеву… а может, никогда не созреет. Меня это уже не касается. Я тихонько сползаю с лежанки и опускаю в щель между половицами письмо так, чтобы не видел Пётр.