Роза – стервоза. Повесть - стр. 39
– Зачем? – Вскинулся Молостовский, и в глазах его замелькали грязноватые ошмётья страха.
Какими уродливыми делаются люди, когда боятся и показывают свой страх! Главный сделался сейчас похож на крысу. Огромную, откормленную, домашнюю крысу, которую осерчавший за что-то хозяин держит над унитазом, чтобы смыть её туда, раз и навсегда избавившись от гнусных проделок.
– Так… Расскажу ей историю… Про одного дяденьку, который на днях по-крупному проигрался в карты, и теперь…
– Что «теперь»? – Прошипел мой собеседник, и в слабом свете коридорной лампочки сделался похож на зомбяка перед броском на жертву.
Разница была лишь в том, что никакой жертвы, кроме него самого, здесь нет.
– Теперь этот дяденька ищет способ не возвращать долг и гнобит своего более удачливого партнёра по игровому столу, – невозмутимо закончила я.
– Кто партнёр? Ты партнёр? Ты баба!
– Да, хоть дед! – Возразила я ему в тон. – Просрал в карты – плати. Сам знаешь, кто не платит карточных долгов.
– Я был пьян! – Завёл свою любимую песню главный.
– Пьян до такой степени, что заключил в тот вечер выгодный для себя контракт? До такой степени, что заарканил самую красивую…
– Хватит! – Резанул Леонид Абрамович. Он больше не был похож ни на крысу, ни на зомбяка. Передо мной стоял сейчас просто сильно побитый жизнью хитрожопец, которому, как и многим другим из его породы, удалось в очередной раз обхитрить свой зад. – Такое ощущение, что моя власть уже ничего не значит для некоторых!
– Нет у тебя никакой власти, – произнесла я с усталым вздохом, – как и славы моей больше нет. Всё тлен, Леонид Абрамович, всё тлен…
– Ты к чему клонишь? – Спросил он тревожно и в то же время угрожающе.
– К закату, – серьёзно ответила я. – Все мы клонимся к закату. У всех в конце пути одно – яма разверстая…
– Хватит играть в жреца смерти! – Рявкнул Молостовский страшным шёпотом. Он ужасно боится умереть. Видимо, нагрешил столько, что до медвежьей болезни боится Отца Небесного. – Что ты хочешь за своё молчание и отсрочку? Чтобы я оставил тебя в покое и дал тебе дальше изображать из себя корду, которой ты никогда не была и не будешь?
– Не подлизывайтесь! – Отмахнулась я. – Я вполне себе сносная, ничем не примечательная корда.
– Примечательная, – произнёс главный с тоской. – В том-то и дело, что примечательная. Неважно, сколько на сцене корд в одинаковых костюмах – шесть, двенадцать или двадцать четыре. Ты выглядишь среди них примой, и так будет всегда. Однако ты мне так и не сказала, что хочешь. Заявляю сразу – оставить тебя в покое не могу. Против тебя развёрнута страшная война, и я в ней только орудие. Я не могу называть никаких имён, но работать тебе здесь больше не дадут. Слушай, Вишневская, пожалей старика, а? Ты же знаешь, моя меня за этот долг сотрёт в пыль!