Рой - стр. 61
– Ты же Егорки Сенникова дочка будешь, – узнал старик. – А Егорки-мельника внучка. Знал, знал я деда твоего…
– Ну-ка, дед, скажи мне, – оборвала Катя, – ты почему такой стал? Ты почему взаперти сидишь, когда деревню жгут и мужиков бьют? Видал, что вчера ночью было?!
– Видать-то видал…
– В свидетели пойдешь! Вместе со своей молодой старухой первым в суд побежишь. Понял?
Старушка испуганно перекрестилась и захлопнула сеночную дверь.
– Ишь ты, Кощей Бессмертный! Нагородил запоров, так думаешь, отсидишься? Моя хата с краю?..
– Дак моя старуха боится, – выдавил Ощепкин. – Непривышно ей эдак жить… Чуть уж не плачет.
– Приехала – пускай привыкает! – отрубила Катя. – Видали – чуть не плачет!.. И поплачет – не беда, полезно. Может, глаза промоет!
Катя села за руль, пронеслась мимо клуба, мимо сгоревшей избы, затем мимо свежих порубок на лесопосадках и, свернув на какую-то зарастающую дорогу, остановилась, огляделась по сторонам, и плечи ее опустились. Она склонилась к баранке и заплакала. Птицы в том месте пели звучно, разноголосо, так, что заглушали все другие звуки…
Заварзин промаялся чуть ли не до вечера. С горем пополам выкачал отобранные из ульев рамки, слил мед во фляги и, липкий, перемазанный, пошел умываться к роднику. Сначала вымыл руки, лицо, но ощущения чистоты не было. Тогда он разделся и залез в яму с водой, куда бежал родник. Обжегся холодом, нырнув с головой, отфыркался и услышал треск мотоцикла. Кто-то ездил по кромке шелкопрядников, прямо по гарям. На несколько минут мотоцикл стих, но потом снова завелся и умчался куда-то в сторону пасеки Бармы. Заварзин, боясь шевельнуться, чтобы не поднять со дна ил, стоял по горло в воде, привыкал к холоду. И снова ему послышался гул, только теперь на проселке. Кто-то ехал на пасеку, а Заварзину и видеть никого не хотелось. Скоро сквозь траву он заметил Ивана Малышева и закричал:
– Иван! Ваня! Иди сюда!
Иван, озираясь, покрутил головой, подъехал к роднику. Не поздоровавшись, хмуро спросил:
– Ты чего? Холодная, поди…
– Жарко, – пожаловался Василий Тимофеевич. – Ко мне сегодня, как на поминки: идут, идут…
Иван сел в траву, стащив фуражку, вытер ею широкую лысину.
– Ваня, избу-то твою вчера сожгли! – сказал Заварзин и полез из ямы – соскользнул назад, взмутил воду. – На моих глазах сгорела! Запалили и плясали…
– Знаю… – пробубнил Иван и отвернулся.
Заварзин вылез, подрагивая, сел на солнце.
– Жалко избу. Ей бы еще сто лет стоять…
– Ну и хрен с ней! – вдруг рявкнул Малышев. – Спалили и спалили! Жалеть ее… Теперь душа успокоится.
Василий Тимофеевич смотрел, как падает на дно, медленно оседает черная муть под родником. С Иваном они вместе воевали. Брали их в один день, уходили с яранского сборного пункта одной дорогой, а вернулись каждый своей. Заварзин пяти километров не дошел до Берлина, потом протопал через Большой Хинган, побывал в Китае и оттуда прямым ходом в Прибалтику – выковыривать банды националистов из подземных бункеров. Пришел только в сорок шестом – двадцать пятый год наслужился по уши. А Малышев в сорок четвертом, во время прорыва фронта немцами, контуженным попал в плен, а бежал уже из Польши, нашел белорусских партизан, навоевался и нагляделся на оккупацию, был тяжело ранен и угодил на какой-то хутор, к старухе-знахарке. Там его вылечили и женили на старухиной дочери, что была на пятнадцать лет старше Ивана. На свою родину он вернулся лет семь назад, когда Яранка уже пустовала, поэтому Малышев поселился в райцентре, где жили яранские.