Ровесницы трудного века: Страницы семейной хроники - стр. 52
Когда Ступина стала спрашивать меня, я назвала Володю Грушецкого и рассказала, почему он мой жених. Ступина презрительно прервала меня:
– Незачем повторять то, что говорили другие, – и продолжала допрос.
Некоторые, так же как и я, называли знакомых мальчиков, но кто меня поразил, так это Таня Шатохина: она категорически отрицала существование жениха и уверяла, что она все придумала.
– Все говорят, что у них есть женихи, ну и я не хотела от них отставать. Я, конечно, виновата, что соврала, – закончила она с опущенной головой.
Тогда Ступина стала допытываться, кто первый поднял этот разговор. У меня было твердое убеждение, что подняла всю эту историю Таня. Но все молчали, да и вообще, выдавать кого-либо было не в наших правилах. Неписаный закон гласил, что виновник должен сам сознаться, если его вину переложили на другого. Но другого виновника мы не знали. Шурочка как-то робко вопрошающе взглянула на Таню, но та сидела опустив свои длинные ресницы. Вдруг она подняла глаза и сказала:
– А может, это Мартынова?
– Что ты? – возмутилась я. – Мартынова заболела в начале недели, а разговор у нас был совсем недавно.
– Не знаю, – сказала Таня и опять опустила глаза.
– Ну вот что, – объявила Ступина, – завтра воскресенье, те, к кому придут в прием, должны рассказать все это своим родным, а те, к кому не придут, должны все описать в письмах. Понятно?
«Господи, хоть бы пришла ко мне завтра Анна Степановна», – подумала я.
Проще рассказать ей, чем описывать все маме, как-то стыдно и неприятно. И мое желание исполнилось. Анна Степановна пришла и притащила мне конфет и фруктов.
– Ах, я думала, что вас уже соединили с институтом, – сказала она, облачаясь в белый халат.
– Нет, у нас заболела еще одна девочка, так что карантин продлен.
Мне показалось, что Анне Степановне это неприятно, ведь правда, у нее свои дети, может заразить их. И я взяла и поставила свой стул подальше от нее.
– Да что ты, ведь это же не чума! Ну, рассказывай, как ты живешь?
И я смиренно рассказала историю с женихами.
Как она хохотала, хорошо, кроме нас, никого в передней не было. Увидев, что я с опаской гляжу на дверь, она сказала тихо:
– Да, я вижу, что классные дамы остались те же, что были в мои времена. Вместо того чтобы внушить, что это глупо, раздувают из мухи слона. <…>
Никогда не забыть отъезда из института на Пасху. Я уже говорила, что нас отпускали в субботу вечером, на шестой, Вербной неделе, после всенощной. В церкви все стояли с ветками распустившейся вербы и с горящими свечками. Стояли с замиранием сердца и часто оглядывались. В конце церкви и на паперти собирались родители, приехавшие за нами. Оттуда доносился легкий шумок и пахло духами. А рядом шипят классухи: