России верные сыны - стр. 11
Он взял листок, на котором были написаны эти строки, задумался, но оставил не изменяя, добавил благодарность за милости, оказанные сыну Михаилу Семеновичу, и вместо подписи поставил слова:
«Слуга отечества».
Затем Семен Романович потянул ленту звонка и приказал позвать к себе Николая Егоровича Касаткина.
Касаткин, бессменный секретарь Воронцова, уже тридцать лет делил с ним труды. Это был еще крепкий старик со строгим, хмурым лицом, в парике, причесанном по старинной моде.
Воронцов протянул было Касаткину письмо, но не отдал и снова положил перед собой.
Еще в декабре прошлого года принц-регент послал в парламент предложение о назначении пособия пострадавшим подданным императора российского; предложение было рассмотрено в палатах. Воронцов, вспомнив об этом, решил, что известие будет приятно Александру. Пока он дописывал сообщение на отдельном листе, Касаткин молча сидел в углу, поглаживая ноющее от подагры колено.
– Вот, друг мой Николай Егорович, – сказал Воронцов, отдавая ему письмо, – для такого дела годится «Север».
«Север» было название шифра, который употреблялся в особо секретных донесениях императору Александру.
– Тут без тебя, Николай Егорович, толковал я с курьером. Молодец мне по душе.
– Он племянник вашему человеку, Антону Софронову, что ваша милость посылали в Париж.
– А где он нынче, Софронов?
– Прошлый год в Шеффильде помер.
– Царство небесное… Мастер был – поискать такого. Но лукавый старец. Племянник, полагаю, в него. Но, видать, удалец. Доедет, я думаю.
– И я так думаю. А что у него на уме, про то господь знает.
Касаткин ушел к себе.
Федор Волгин терпеливо дожидался в прихожей, пока его позовут наверх, к Воронцову. Время шло. Медленно текли мысли. Волгин вспоминал разговор в кабинете: «Прямая пугачевщина… Это про ноттингемских ткачей. Они, ткачи, верно, про Пугачева и не слыхали. И кто увидал в них пугачевцев? Воронцов, умная голова. Значит, и у него страх в душе».
Пока Волгин размышлял о своем разговоре с Воронцовым, в потаенной комнатке верхнего этажа Касаткин во второй раз от слова до слова перечитывал письмо императору Александру. Нос его сморщился, глаза сощурились, он как будто и одобрял и не одобрял написанное Семеном Романовичем. Будь его воля, добавил бы он к этому письму, что в Данциг отправился восьмидесятипушечный фрегат «Буцентавр», что сей корабль будет стрелять по Данцигу особыми зажигательными ракетами, которыми англичане сожгли Копенгаген.
Когда Касаткин дошел до того места, где говорилось о пособии пострадавшим подданным императора российского, то нахмурился и неодобрительно покачал головой.