России ивовая ржавь - стр. 34
И при обкатке новой темы мелкие конфликты происходили, но не с Главным – с его помощником, тот был шагистом и буквоедом – с ним он принимал удобное состояние «рыбьих глаз» как самое оптимальное.
Реостат включался сразу с последним аккордом полного состава. Начиналась игра света. Его физиология вникала в суть авторского решения, однако с годами профессионализм, который он пытался назвать другим именем, и пока остановился на «матерости», выросла до степеней ритмического ощущения. Происходящее на сцене воспринималось с ним через воздействие света и тени. Он рассеянным взглядом наблюдал за тенью рук дирижера, призывающего к определенному ритму или новым действиям, а в сути своей витал в холостяцких заботах:
«Что, черт-побери, сообразить на обед сегодня: «тата?» – делила палочка дирижера ритм резаного ключа в одном такте, в следующем – о предстоящей ручной стирке. Несвежесть рубашечки назавтра не скроешь дезодорантом: «там-там!!»…
Он не числился в красавцах – ему не строили глазки женские обитатели закулисья, но, разглядывая свой фас в зеркале, он не находил прямого оправдания их невнимания. Рост – метр семьдесят шесть, слегка вьющиеся русые волосы, развернутые плечи – ничего лишнего в весе. Все бы ничего, но в сочетании природа в чем-то подкачала? Тоска в глазах на корпоративчиках – не это ли главный тормоз? Здесь бы раскрыться его бурной, богатой фантазиями сути, здесь бы взять в «заложницы» одну из свободных женщин.
– Пока не перемнешь в неглиже их изворотливую душонку, не откроешь на их теле нужную точку опоры, пока не нагуляешься до самых «не могу» – не сможешь стать степенным праведным семьянином, – цинично резал в паузах по живому женский угодник валторнист Степик.
Взрослый 40-летний мальчик – он в лице оставался наивным неумелым ребенком. К инструменту это не имело никакого отношения: музыкантом Степик был виртуозным. После двух-трех прочтений партитуры – он шпарил ее наизусть. Неумелость его сквозила во взгляде, в неустроенности быта – его всем хотелось взять на поруки, и эти поруки заканчивались определенными связями. Через какое-то непродолжительное время женщины от него сбегали, но всякая предыдущая не могла сказать о нем что-либо плохого последующей. В оркестре со Степиком он сидел бок о бок – в жизни они основательно не дружили, но в паузах его свистящие откровения без поворота головы, с присущим Степику искривлением в его сторону рта, были вполне достаточны для определения той неприязненной сути, что отваживала от него женщин – он становился «кухонной» говоруньей. За годы отирания жестких стульев концертных ям в голове вызрело определение сути: Степик – зануда и баба.