Романы Ф. М. Достоевского 1860-х годов: «Преступление и наказание» и «Идиот» - стр. 14
Ужас в том, что его концепция бытия не поколеблена.
Как видим, под понятием «идея Раскольникова» сосуществует несколько, подчас взаимоисключающих друг друга теорий. Первая – убийство ради других. Преступник здесь не только палач, но и жертва, у него доброе сердце, он полон ошибочных, но благородных целей. Вторая – «идея Наполеона», она прямо противоположна первой. Убийство как преступление против божественного миропорядка. Преступник «от Бога отошел», он гордец и атеист, более всего ценящий власть. Достоевский в черновиках разрабатывал поочередно обе идеи. В окончательный текст романа вошел герой, соединивший в своем сознании трагическую раздвоенность обеих идей. Вот почему прав Разумихин, отметивший, как главную особенность Раскольникова, его раздвоенность: словно «два противоположных характера» в нем соединились.
Раскольников – трагический герой
Достоевский в центр внимания помещает все перипетии борьбы свободного духа Раскольникова. Он углубляется в первопричины поступков и решений своего героя. Анализирует и мотивирует каждый сделанный им выбор, следит за развитием его свободной воли. Ведь «без свободы нет человека. И всю свою диалектику о человеке и его судьбе Достоевский ведет как диалектику о судьбе свободы. Но путь свободы есть путь страдания. И этот путь страдания должен быть до конца пройден человеком».[6] Он и был до конца пройден Раскольниковым.
«Преступление и наказание» называют романом-трагедией (Вяч. Иванов). То есть сам тип трагической коллизии предопределяет случившуюся катастрофу. Такого рода коллизию точно определил В. Г. Белинский как «безусловное требование судьбою жертвы себе. Победи герой естественные влечения сердца в пользу нравственного закона – прости, счастие, простите, радости и обаяние жизни! Он мертвец посреди живущих… Последуй герой трагедии естественному влечению своего сердца – он преступник в собственных глазах, он жертва собственной совести, ибо сердце его есть почва, в которую глубоко вросли корни нравственного закона – не вырвать их, не разорвавши самого сердца, не заставивши его истечь кровью».[7]
И в самом деле, поистине трагичен герой Достоевского, который «тысячу раз… готов был отдать свое существование за идею, за надежду, даже за фантазию. Одного существования всегда мало ему» (512–513), но сам «выход» за пределы того, что «разрешено», неминуемо ввергает его в новую бездну вопросов, на которые, используя старые «арифметические» познания, ответить уже невозможно.