Роман и Роза Даниила Андреева. Записки странствующего энтузиаста - стр. 8

Так как же нам быть? Нам, мнительным, опасливым, воспаленно пристрастным и в то же время испытывающим невыразимую радость? Уж если святой Серафим возжелал видеть обители, то и нам не зазорно признаться – желаем. Но ведь он нам об обителях в доме Отца больше ничего не расскажет, не опишет их во всех подробностях? Ведь преподобный Серафим не рассказчик, он, как и евангелист Иоанн, о многом умалчивает, потому что «сказать невозможно». Тут мы коснулись, может быть, самого для нас сейчас главного: молитвенники вообще не говорят о своих высших прозрениях и уж тем более не пишут книги: дар словесного творчества – не их дар. Услышанный ими зов – «обителей много» – претворяется иначе, в духовном действии, делании, умной молитве. Но ведь кто-то должен поведать, рассказать. Кто-то, наделенный одновременно и мистическим даром, и даром слова, отмеченный призванием к творчеству.

И вот тут я приведу эпизод из воспоминаний о детстве Даниила Андреева. Имя их автора я назову позже (момент для этого еще наступит), поскольку сейчас важно другое: «Дамы в те годы носили на шляпках вуаль. Даня упорно, не слушая замечаний старших, говорил не “вуаль”, а “валь”. И только вечером в постельке, обняв белого плюшевого медвежонка, погибшего при нашем аресте в 1947 году, мальчик восторженно и тихо шептал: “В – у – аль…” Это слово было таким красивым, что его нельзя было произносить вслух на людях». Вот оно: «таким красивым»(!) и поэтому не подлежащим огласке, оберегаемым, как святыня. Поразительное свидетельство! Оно явно наводит на мысль о некоей сопоставимости религиозного и творческого служения.

Словом, в этом эпизоде есть все для того, что позволяет нам отправиться сейчас в Сивцев Вражек, к дому, где когда-то жил замечательный русский религиозный философ Николай Бердяев[21], автор работы «Смысл творчества».

Но сначала откроем томик воспоминаний Бориса Зайцева[22] на той странице, где рассказывается о первой встрече с Бердяевым в Петербурге: «Бердяев был щеголеват, носил галстуки бабочкой, веселых цветов, говорил много, пылко, в нем сразу чувствовался южанин – это не наш орловский или калужский человек. (И в речи был юг: проблэма, сэрдце, станьция.) В общем, облик выдающийся. Бурный и вечно кипящий». Далее тонкий, проницательный, слегка ироничный Зайцев продолжает: «Лента развертывается. И вот Бердяевы уже в Москве. В нашей Москве и оседают. Даже оказываются близкими нашими соседями. Из тех двух комнат, что снимаем мы на Сивцевом Вражке в большой квартире сестры моей жены, виден через забор дворик дома Бердяевых, а жил некогда тут Герцен, – все это недалеко от Арбата, место Москвы дворянско-литературно-художественной».