Роман и Роза Даниила Андреева. Записки странствующего энтузиаста - стр. 18

После этого не сомневаться, не отвергать, не бездумно превозносить, а разумно принять надо «Розу Мира» как соединение христианского опыта с общечеловеческим духовным идеалом. Во всяком случае, попытаться отнестись к ней с доверием. К этой мысли мы еще вернемся.

Именно так я и принял «Розу Мира»: сначала прочел, затем перечитал, попытался вникнуть, осмыслить, соотнести, а затем сама книга стала как бы меня вбирать, затягивать, растворять в себе, и кончилось тем, что я в ней себя нашел. Вот уж поистине мистика – нашел, обнаружил свое потаенное присутствие, узнал себя, отождествил после того, как натолкнулся на место: «Хорошо быть уверенным, что книгу, которую вынашиваешь всю жизнь, когда-нибудь прочитают чьи-то внимательные глаза и чья-то душа обогатится изложенным в ней духовным опытом». Разумеется, эти слова могут относиться к кому угодно, но я готов был поручиться, что это сказано обо мне. Не знаю почему, но мне казалось, что в тот момент, когда перо автора выводило на тетрадном листке эти строки, я действительно возник перед ним, причудливо соткался из воздуха. Именно я, арбатский мальчик в шапке-ушанке, завязанной под подбородком на два бантика и четыре узла, в длинном пальто на вырост, варежках на резинке, продетой сквозь рукава, и валенках с калошами, тяжелыми, будто железные утюги. А вокруг – балаган, вертеп, цыганский табор двора, исписанные мелом кирпичные стены, ржавые пожарные лестницы, подъезды черного хода, дровяные сараи, бачки помойки, качели, столик для домино, обитый жестью, – словом, мир послевоенного Арбата, конец пятидесятых.

Мы жили в ту пору на Малой Молчановке, неподалеку от Собачьей площадки, в коммунальной квартире с длинным коридором, общей кухней и соседями. От них я вряд ли мог услышать что-то о Данииле Андрееве, хотя один из них был азартным собирателем книг (в основном Дюма), другая, худая, как оглобля, носившая длинную юбку, безрукавку и черный плат, – усердной, богомольной прихожанкой (от нее мне достались старинное Евангелие и объяснение церковных служб). На втором этаже, над нами, даже жил священник одного из чудом уцелевших арбатских храмов (из-под его пальто выглядывала ряса).

В моей семье все были сплошь неверующими, но мать прятала в шкафу маленькую икону, на которую молилась при моем рождении. Никто не водил меня в церковь, не говорил со мной о Боге, но тем не менее я с детства твердо знал, что Бог есть, и мне не надо было ничего объяснять и доказывать. Моя нянька, простая деревенская женщина, называла меня почему-то не Леонидом (это имя ее чем-то отпугивало), а Алексеем. Поглаживая меня по голове, она приговаривала: «Алексий, Божий человек», и мое сердце сладко замирало, меня, совсем маленького, охватывало непередаваемое чувство восторга, неземного блаженства оттого, что я не просто так, папин или мамин, что я – Божий. Каково же мне было потом узнать, что Даниил Андреев умер 30 марта 1959 года, в день Алексия, Божия человека!