Рок. И посох в песках оружие. Том третий. Смерть как избавление - стр. 56
– В этом ты не прав, Леонтий! – поправил его Антоний, – Время не может забирать у людей чувства и ценности с качествами. Оно всего лишь может предложить взамен этих «другие», в качестве искушения! А, люди сами выбирают. Если кто-то не может справиться с искушением, то он меняет свою жизнь, на ту, коя ему пока просто мерещиться, будто тот тающий, кажущийся мираж, который видит усталый путник в пустыне. Всё очень просто. Если человек отчего-то устаёт, или не доволен в своей жизни, он ищет уединения, чтобы осмыслить эту усталость. Но проходит какое-то время, и он уже думает, что его все оставили или забыли, хотя сам искал уединения. Но обида, как сорняк уже бросает свой росток в его пошатнувшуюся веру в правильность своего прошлого «выбора» и происходит то, о чём ты, только что, сказал! Потом, когда новый выбор совершён и назад пути нет, наступает озлобление, правда наравне с раскаяниями, но процесс уже запущен и все раскаяния съедаются им изнутри, не давая им выхода наружу! Такова реальность выбора.
Антоний замолчал. Леонтий обдумывал высказанные Антонием слова и мысли.
– Это ты правильно сказал… Раскаяние съедает человека изнутри. Остаётся уже не тот человек… Верно, точно подмечено. Нутро его съедено и подменено. Вот и там, некоторые бились головой, прося пощады. Так бился перс Мардирий и нубиец Габана, твердя помутневшим рассудком, что ночью за ними приходил мёртвый Гурзуф, забравший до этого Спендия, а теперь мучающий их по ночам! Ты этого, наверное, не знаешь, Спендий умер до казни. Умер, почти сразу, как оказался в яме! – Леонтий покачал головой, – Вот ведь судьба?! Отправить к Плутону столько людей, умерших мучительной смертью на крестах, от ран в бою, от истязаний! А самому умереть спокойной, тихой смертью в яме, прислонившись к стене с ухмылкой на лице?! Разве это справедливо? Где промысел Богов? – Леонтий замолчал, пытаясь познать смысл произошедшего.
– Кто знает, Леонтий? Может, Спендий, прожил свои муки на ногах, в своём разуме и сердце, прочувствовал то, что он натворил на земле?! Эта боль съела его ещё живого, и она была гораздо страшнее и мучительнее, той, другой, кою ты считаешь заслуженной им? – произнёс Элиот.
– Может. – Согласился Леонтий, – А может всё ещё страшнее, чем мы думаем с тобой, Антоний?! У него на лице, действительно, играла ухмылка? Это его застывшее выражение лица, с насмешкой в сторону своих «друзей», кои прильнули к клетке и слушая сражение, всё ещё не теряли иллюзий своего спасения, уже не изменилось, до того момента, когда его подвесили к кресту?! – Леонтий покачал головой. – А, среди живых, лишь двое держались, не проявляя низменных качеств души. Это Авторит и Катарис. Первый всё смотрел на мёртвого Спендия и перед тем, как его прибили к кресту, сказал: «Видно мучения сердца и души Спендия были намного сильнее наших с вами „страданий“, соратники! Отсюда и такое выражение его лица, и разница в смерти с нами! Он встретил смерть с улыбкой, как избавление от муки! Что же, покажем Танату, что и мы не слабаки!..» Это произнёс Авторит. А, Катарис, вообще не вымолвил ни слова… – Леонтий снова замолчал, вспоминая произошедшее там, на холмах, – А, раскаяние их съедало всех изнутри! Мы все это почувствовали, стоя у крестов. И вдруг Мапурту, взглянул на первый крест, на который повесили Спендия. «Ребята! – произнёс он, – Посмотрите, а лицо Спендия изменилось?» Мы все оглянулись и замерли от ужаса!!! Его рот, странным образом отвис, обнажив зубы и уже «улыбка весельчака Гурзуфа» коя застыла у него на лике по приходу за ним Таната, превратилась в ликующий, злобно ненавидящий оскал какого-то демона?! Причём, он смотрел не на нас, а на своих казнённых соратников! Довершив дело, мы покинули холм, страшась обернуться… На, следующий день, я проезжал с разъездом мимо места казни. То, что я увидел, повергло меня в ещё большее смятение? У всех, грифы и вороны, выклевали глаза. У всех… Но не у Спендия?! Он все также смотрел на них со своим злобно насмехающимся оскалом! Я побыстрее покинул холм…