Рейна, королева судьбы - стр. 8
Так или иначе, Ниру так и не удалось заманить девушку в свой дом, в свою жизнь, показать вот эти серо-зеленые холмы, плывущие в слоистом от жары воздухе за стеклами машины, эти серебристые оливковые деревья на склонах спящего вади, ястребов в небе, летучих мышей, вычерчивающих невозможные траектории под желтым фонарем луны. Для нее все это было и осталось чужой планетой, пугающей и нежеланной, мерцающей в миллионах световых лет и получасе езды от прочной почвы Кохав-Аврума. Так что аккумулятор отчуждения начал заполняться еще тогда, в самые счастливые годы, по капле, по горсточке, незаметно, а потому вроде бы несущественно. Пренебрежительное недоумение господина Кимхи, поджатые губы его жены, ее же умоляющая интонация в телефонной трубке, а позже – фальшивая приветливость, за которой сквозил плохо скрытый вопрос: «Ну когда же оно закончится, это безумие?» Горсть, еще горсть, и еще, и еще…
Однако главная проблема заключалась, конечно, не в родителях, а в самой Сигаль, которая, как ни крути, тоже была Кимхи, девочкой из Кохав-Аврума, поселка элитных вилл. Хотя поначалу казалось, что никакая сила не может разлучить их. Приезжая в отпуск из армии, Нир наскоро принимал душ, переодевался и под аккомпанемент причитаний бабушки: «Куда же ты? А поесть?!» – выскакивал из дома ловить попутку. Сигаль подхватывала его где-нибудь на перекрестке в районе Кфар-Сабы. Тогда отец уже купил ей машину – маленький фиат. Молча, остерегаясь встречаться взглядами, они заезжали в уединенное место – в апельсиновую рощу, в лес, в поле, на нижний этаж подземной стоянки – и там набрасывались друг на друга, едва не теряя сознание от первого объятия.
Окружающий мир растворялся без остатка, оставались лишь они двое, плывущие в тягучем, чреватом взрывами космосе прикосновений, вздохов и неразборчивого шепота на понятном только им языке. Вселенная качалась перед их широко раскрытыми, крепко зажмуренными глазами; они не видели ничего, кроме ее плотного занавеса, сквозь который не доносилось ни единого звука, даже грома музыки, которую они иногда включали на полную мощь, чтобы заглушить свои крики.
Но спустя полчаса, или час, или год, или вечность они обнаруживали себя в тесной коробке фиата, где невозможно вытянуться в полный рост, прижаться всем телом, развалиться на спине, где постоянно натыкаешься на какую-нибудь неуместную стенку, ручку, и особенно тормозной рычаг, будь он проклят. А еще неуместней был неприятный промежуток между волнами сумасшествия – схлынувшей и новой: его требовалось чем-то заполнять, и единственным строительным материалом оказывались слова.