Реквием машине времени - стр. 8
Во время ужина у Кострова разыгралось воображение, и он выдал две гипотезы, которые Рузаев уничтожил неторопливо, методично и основательно, словно «сыпал» завравшегося диссертанта.
– Ну а у тебя самого есть собственная гипотеза? – спросил задетый за живое Костров.
– Есть, а как же, – невозмутимо проговорил Рузаев. – Я лично считаю, что Carthago delenda est [1].
Ошеломленный познаниями товарища в латинском языке, Костров повертел головой и не нашелся, что ответить.
Так как на следующий день дежурить по биваку была его очередь, а от судьбы, как известно, не уйдешь, Иван решил заранее сходить к реке и набрать два ведра воды.
Закат пламенел на полнеба, предвещая ветер, глухо шумел лес, наполненный тысячерукими тенями, покинутый зверем, птицей и насекомыми. Это отсутствие животного мира действовало на нервы больше, чем паутины в лесу. Дома на краю деревни казались угрюмыми склепами, стерегущими сон покойников, и Костров, далеко не робкий по натуре, под влиянием таинственной и мрачной атмосферы засвистел.
Дойдя до речки и зачерпнув воды, он не сразу понял, что на его свист откликается довольно необычное эхо. Он остановился, перестал свистеть и прислушался. Это было не эхо. Из леса слева от тропинки доносился тихий прерывистый свист, даже не свист – писк. Он смолк почти сразу, как только Костров прекратил свистеть, и дважды возобновлялся в ответ на переливчатые рулады Полонеза Огинского. Кто-то помогал Кострову солировать.
Продолжая насвистывать, Иван поставил ведра с водой, нашел подходящий сук и метнул его в чащу, откуда доносился писк. И тут же из леса раздался вопль, похожий на тот, что поразил их в первый вечер. Он прозвучал резко и сильно, полный тоски и злобы, и Костров невольно отскочил на середину тропинки, прямо на ведра.
С минуту он прислушивался к шорохам леса, готовый бежать или драться, потом подобрал ведра и снова пошел за водой.
– Кто-то кричал? – спросил его сонный Рузаев, когда он принес воду и молча залез в спальный мешок.
– Я, – ответил Костров.
Гаспарян пришел поздно ночью, усталый, злой и возбужденный.
Костров, спавший вполсна, повернул голову в сторону негромких проклятий, доносившихся сквозь храп Рузаева, и спросил:
– Ты, Сурен?
– Спи, спи, дорогой, – отозвался Гаспарян. – Хорошо хоть в палатке пауков нет. Вот ведь дряни наплодил Господь Бог при сотворении мира! Кого он хотел этим удивить – ума не приложу.
– Что случилось?
– Да ничего особенного. Устал как собака, километров двадцать отмахал туда и обратно да еще драпал километра три…
– От пауков? – засмеялся Костров.