Рецепт - стр. 6

В первый год-два жизни на сладкой чужбине у Кирилла была ломка – Кирилл чувствовал себя не у дел, в голос рыдал, когда видел в интернете, на заблокированных для русских читателей сайтах, видео, как арестовывают и избивают людей на улицах Москвы на демонстрациях, французским друзьям с трудом удавалось винтить его, когда он порывался ехать в аэропорт и самоубийственно бросаться обратно в омут: «я должен был быть там, трус, малодушный трус, надо было остаться и сражаться!» – и всерьез готовился, тайком уже от здешних друзей, всё-таки, немедленно прилететь в Москву «на баррикады» – когда почувствует, что именно физическое присутствие его на баррикадах сможет хоть на что-то повлиять, – хотя, разумом, и отдавал себе отчет, в каком заведении, ровно через полчаса после приземления, он окажется. А уж когда спецслужбы начали отстрел да потравы… Когда спецслужбы начали вновь, как в прошлом веке, криминальными методами практиковать излюбленный «неестественный отбор» и селекцию, и селективно редить ряды диссидентов… Когда из приличных людей в живых в лидерах оппозиции никого не оставили… А тех, приличных, кто ухитрился выжить, выдавили за границу в изгнание… Когда «поддерживать» (странный глагол! в воображении вызывавший только плашмя тяжело падающее простреленное на мосту тело) среди лидеров оппозиции уже в общем-то было некого… Когда Кирилл всмотрелся и рассмотрел холодные рептильи глаза убийцы, которые теперь были глазами его страны… Когда родная страна ужаснула звериным оскалом словно бы в оборотней в полнолуние от запаха первой крови превратившихся вроде бы вчера еще нормальных, вроде бы вчера еще по-русски милых и вроде бы вчера еще добреньких обывателей – вдруг перекинувшихся в убийц, жаждущих чужой крови и улюлюкающих, словно стадо фанатов-убийц, выдавая вожакам индульгенцию на всё новые и новые убийства и войны… Когда он расслышал этот страшный гогот и нечеловеческий, вурдалачий голос озверевшей, офигевшей в жестокости и зверстве страны за спиной… Когда выжившие, вполне прирученные, вполне выдрессированные режимом, вполне вписавшийся в систему «оппозиционеры», боясь обидеть быдло, начали, криво подмигивая и нервно подергивая глазом, поддерживать крымнаш… Когда… В общем, Кирилл не то чтобы плюнул – но решил не оборачиваться и идти вперед: как-то осознал, что совесть его спокойнее как раз именно здесь, в той ситуации, когда в паскудной сваре не участвует и ответственности за действия режима не несет.

И вот Кирилл начал учиться быть благодарным судьбе за то, что имеет. И прежде всего – за свободу. Завел еще больше друзей, из местных, нанял французского филолога-репетитора, чтобы избавиться от акцента, попробовал даже вложить деньги в бизнес во Франции. Да какой там бизнес… Так, по мелочи… Местные, совершенно незаслуженно, считали его «меценатом» (помог двум русским беглым оппозиционным активистам) и «издателем» (заочно, в виртуальном издательстве, пособил вдове знаменитого московского барда издать мемуары – и заодно заказал перевод книги на французский и издал на Амазоне – и теперь носил всюду с собой книжку, хвастался, как ребенок), – и все это Кириллу, безусловно, льстило. Кирилл всегда прежде, оказываясь в компаниях с гуманитариями, чуть-чуть как будто стеснялся своего бизнесменства – которое у него всегда, с молодости, почему-то получалось ладно и гладко, – и сразу деньги оказывались в кармане, – но он-то иногда себя за это втайне ненавидел и всегда как будто чуть-чуть раскаивался, что гуманитарного образования, – вопреки мольбам покойной матери, – никогда толком так и не получил, – хотя и читал всегда, с юности, очень много. И, в интеллигентских компаниях, слегка, что ли, комплексовал, что не может, так же легко, как собеседники, жонглировать цитатами да именами модных авторов, – хотя и знал, чувствовал, что он и глубже, и серьезней, и, в глубине души, интеллигентней многих из тех, кто, по чудовищной привычке московских интеллектуалов-тусовщиков, все важные ценности спускает по дешёвке в стёбе через губу. И поэтому теперь так и лелеял единственную эту, пока, изданную им, книгу – как некоторые дорожат коллекциями антикварных драгоценностей, – и всерьез даже раздумывал, не основать ли и вправду издательство – как пропуск в какую-то новую, интеллигентную, жизнь. Но в общем-то всё это оставалось пока только сладкими проектами. Во вдумчивой от природы, медлительной, неповоротливой (не такой совсем быстрой и оборотистой как внешняя его бизнес-жилка), застенчивой его душе. Всё раздумывал: если уж и вправду замутить издательский бизнес, то нужно же найти что-нибудь переиздать яркое, эдакое, неожиданное, элитарное, древнее, – полностью противоположное дешевой примитивной жвачке для тупиц, которую сегодня все издатели штампуют в пестрых фантиках…