Ребята, нас обманули! (Жизнь в рассказах) - стр. 18
В России не говорят о страхе. Не выбегают на сцену с криком: «Волк!» Здесь поворачиваются к страху спиной, опрометчиво или осторожно, в зависимости от ситуации. В своей автобиографической повести «Египетская марка» поэт Осип Мандельштам написал то, что противоречит обеим традициям. «С ним (страхом) мне не страшно». Пойми причину страха, отдались от него, структурируй его. Представь, что страх – это кибитка кочевника, и протащи его через свою историю. «Страх берет меня за руку и ведет, – пишет Мандельштам в конце своего повествования. – Какое наслаждение для повествователя от третьего лица перейти к первому!»
Литература была одновременно как источником страха, так и спасением от него. С одной стороны, она отвлекала нас от реальности, с другой – открывала альтернативный путь в жизни. В отличие от идеологии, она учила нас воспринимать подтекст и двойной смысл, исследовать мир возможностей и неожиданностей, пересекать границы других времен и пространств, что, несомненно, нас обогащало.
Подростком я уже не играла одна. Моим боевым товарищем в юные годы была моя лучшая подруга Наташа – Кыча. Мы были как два мушкетера: один за всех и все за одного.
Некоторые наши игры превращались в тайные ритуалы для воображаемого сообщества. Одна из таких игр называлась «секреты». «Секретами» становился разный невыброшенный мусор, блестящая фольга от съеденных шоколадок, кусочки цветного стекла и осколки фарфора с позолоченными краями и голубыми цветочками. Игра состояла в том, чтобы зарыть сокровища, добытые из мусора, где-нибудь в общественном месте, возле ограды парка или под кустом. Секреты прятались для того, чтобы показывать их избранным. В основе близости лежит не всеобщая доступность, а интимность, она основана не на том, чтобы делиться тайной со всеми, а на том, чтобы понимать друг друга с полуслова.
Посещение секретного рокового места было ритуалом дружбы. Все детские игры были в той или иной степени играми в прятки, играми в сокрытие и открытие. Они позволяли детям открывать неведомые территории, которые существовали в другом масштабе и оставались невидимыми для взрослых.
Наша дружба была одновременно и реальной, и литературной. Когда нам было по тринадцать лет, мы гуляли по проходным дворам и говорили о наших грустных и застойных временах, об эре брежневской стагнации. В школе мы слишком много читали Лермонтова и думали, что «золотой век» Пушкина (или наши 1960-е годы) давно миновал, вместе с тем остался в прошлом и Серебряный век, а мы живем в каком-то неописуемом сером веке. Мы учили наизусть стихотворение Лермонтова: «И скучно и грустно, и некому руку подать в минуту душевной невзгоды… ‹…› И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, – такая пустая и глупая шутка». Мы отожествляли себя с «Героем нашего времени», таинственным Дон Жуаном по фамилии Печорин, чьи глаза не смеялись, когда он смеялся. Он бесцельно ездил вдоль берега Крыма в послевоенные годы, играя в фатальные игры с сербом-картежником или соблазняя без особого удовольствия красавицу черкешенку Бэлу.