Разведка уходит в сумерки - стр. 8
Душа у Прокофьева кричала, все в нем противилось «вороньей песне» и этой игре с ним, но он молчал… Молчал и даже не пытался бороться за свою судьбу, потому что где-то, очень глубоко, в нем отзывалось тиканье маятника. Об этой примете офицер не упоминал, но она говорила, что жизнь прожита и возвращаться теперь некуда. Если офицер советский, он не простит ему Святова. Если он враг, не простит того, что он советский солдат.
Постепенно мысли в нем угасали. Он слышал стук маятника и все смотрел и смотрел на его торопливое, захлебывающееся движение.
– И я подумал, – донеслось до Прокофьева, – что этого парня нужно спасти. Умереть никогда не поздно. Воронья много, и оно еще накричит смерть и тебе и мне.
Офицер подошел к Прокофьеву вплотную, огляделся по сторонам и заговорщически спросил:
– Хочешь спастись? Но решать нужно быстро – времени у нас мало. Скоро приедет начальство, тебя поведут на допрос, и я уже ничего не смогу сделать. Решай быстрее. Сразу! – яростно шептал офицер и слегка подергивал Прокофьева за все еще ноющую руку.
– Ясно… но…
– Ты слушай, – не давая опомниться, шептал офицер, часто оглядываясь то на дверь, то на окна. – Думаешь, мне здесь легко? Думаешь, все так просто? А вот борюсь. За себя борюсь и своих не забываю. А у тебя тоже есть возможность и самому спастись, и Андрея спасти. Понял? – И, перехватив недоуменный взгляд Николая, торопливо пояснил: – Он – все. Допрошен. Теперь его пустят в расход. А если бы ты согласился – его могли бы оставить. И даже вылечили бы.
– Его… взяли? – падая духом, спросил Николай.
Он испытывал уже нечто большее, чем стыд. Пожалуй, полное презрение к самому себе. Оно было так велико, что искупить его можно было только чем-то большим, чем собственные муки или смерть. Это презрение к самому себе окончательно подкосило Прокофьева, а офицер, точно растравляя это страшное чувство, сказал просто, как о само собой разумеющемся:
– Конечно. Ты ж его бросил. Так вот теперь ты можешь его спасти от верной смерти. Понимаешь? И я тебе ничего плохого не желаю. Смотри сам.
Он отошел к столу, решительно расстегнул мундир и вынул из внутреннего кармана какую-то бумажку. Бумажка как будто зацепилась за борт, офицер словно бы ненароком отвел его подальше, и Прокофьев увидел под обыкновенным мундиром немецкого офицера синие и белые полоски тельняшки.
Николай даже вздрогнул. Как всякий мальчишка, в детстве он мечтал быть капитаном, а когда подрос и готовился к призыву, собирался на флот. Офицер, перехватив его взгляд, с великолепной, грубоватой застенчивостью застегнул мундир и буркнул: