Разговоры с Гете - стр. 5

Предметы бесед Эккермана и Гёте самые различные. Прежде всего это то, что мы назвали бы событиями в мире искусства: выдающиеся книги, театральные постановки или живописные произведения. Гёте обсуждает их не как критик, а как социолог вечности: для него это все публикации, явление замысла публике так, что замысел не успевает осознать, насколько он воплотился. Оценивать осуществление замысла – кружащий путь во времени, а посмотреть, как замысел уже успел раскрыться прежде того, как мы о нем подумали, – попадание в вечность. Вечность Гёте – конечно, это не холодная вечность без свойств, но скорее импровизация, как, скажем, разыграв товарища, мы заставляем и себя, и других одинаково относиться к смыслу этого розыгрыша и тем самым помещаем его в вечность. Вроде бы почтеннейшему старцу и государственному деятелю меньше всего подходит шутка, но без этого мы не поймем его сложный спор с историческим христианством – для Гёте так важно было, чтобы луч света воскрес в теории цветов, а звук лиры воскрес в общественных движениях; и это воскрешение-импровизация было для него не менее убедительно, чем затянувшаяся проповедь пастора.

Другая важнейшая тема разговоров – осуществление природой самой себя и те промахи, которые допускает человек или искусство, не вполне разделив с природой ее счастье. Гёте возвышается и над классицистами, для которых человек сам должен справиться со своими промахами, и над романтиками, для которых эти промахи – лишь симптомы вечного разлада между человеком и природой. Гёте видел, что пока природа сама загляделась на свое совершенство, какие-то явления ее не выдержат света этого совершенства, равно как и человек не вполне увлечется этим взглядом природы на себя. Грехопадение человека для Гёте – только один из множества эпизодов таких отпадений вещей от изначального благословения, назначенного превратить природу в сплошной счастливый дар.

Наконец, последняя тема – это обучение, необходимость постоянной учебы. Но мир Гёте меньше всего похож на мир классов; скорее, он очень хорошо видит, сколь часто произведения искусства оказываются недостаточно поучительными, жизнь человека тоже оказывается недостаточно поучительной, размышления даже многих людей недостаточно поучительные. Такое длительное сопротивление учебе, такая косность другим бы автором была описана как свойство эпох, не пожелавших развиваться. Но у Гёте это просто мирская история, наставляющая ценить всякое настоящее поучение: именно способность картины, человека, героя или речи из далекого прошлого стать поучительными. И где начинается учеба, там начинается новая священная история, в буквальном смысле: история, напряжение которой измеришь только пророчествами, а не какими-то соображениями выгоды или интереса. История Рафаэля или Наполеона, мир Дафниса и Хлои, удивление Данте и перевоплощения Шекспира (а любой разговор Гёте о Шекспире уже напоминает то, как будет описывать жизнь природы Дарвин, как адаптацию сюжетов, не стесняющуюся рисковать – только у Шекспира это литературные сюжеты Плутарха или новеллистов, а у Дарвина – сюжеты органических уровней бытия) – все это священная история, в которой Рафаэль строит храм учтивости, Наполеон создает закон чести для всех, Данте напоминает о том, что влюбленность – не преддверие, а сердцевина любви, а Шекспир показывает, что гром речи героев потрясает века, пока автор общается с вечностью.