Разговор с отцом - стр. 17

) из этого я не читал. Он полюбил Париж, это была привязчивая любовь, которая настигла даже Маяковского, и очень не хотел с ним расставаться. Моя мать, служившая в посольстве переводчицей, рассказывала: однажды они шли по улице, и их позвали на импровизированный конкурс мужской красоты, где отец занял первое место. Когда командировка закончилась, он, по словам матери, уезжал домой тучи мрачнее, чуть ли не со слезами на глазах. Он не хотел расставаться с матерью. Но вскоре и она вернулась в Москву.

Лет сорок спустя, разговорившись, он поведал мне такой эпизод. Был в Париже у него знакомый – Георгий Владимирович Нашатырь, просто Жорж, как его все звали, эмигрант, коммерсант со своим делом, собственной квартирой, привольной жизнью с холостяцкими удовольствиями, но вот почему-то ему там не сиделось. «Скажи, Корнелий, – спрашивал он не раз, – стоит мне возвращаться в СССР? Как там? Очень опасно при большевиках или все же можно жить? Стоит или нет?» Были нэповские годы. «Я, конечно, знал, – это рассказывалось в 60-х годах, – что нужно было бы сказать: „Нет, Жорж, не стоит, сиди лучше здесь“. Но как я мог, сотрудник посольства, корреспондент „Известий“? Не сказал, не решился». Жорж Нашатырь вернулся в СССР, в положенное время сел, отсидел свое, потерял здоровье, не без труда и не без хитрости выжил, освободился, после лагеря женился, остался в Сибири; на исходе жизни они с отцом обменялись даже парой писем. А через десятилетия на прямой отцовский вопрос, жалеет ли он, Георгий Владимирович, стариком уже вернувшийся в Москву, побитый лагерем и всей советской жизнью на воле, ответил: «Нет, не жалею». Только ли потому, что, доживи в Париже до 1940 года, он, еврей, при немцах непременно бы погиб, о чем, впрочем, в 1926 году никак нельзя было догадаться? Нет, совсем не поэтому. Просто он как-то сумел примириться – религиозно или иначе – с предназначенной ему или выбранной, русской судьбой.

Отец ее тоже принял, хотя по секрету где-то и бунтовал. А что, если бы он сам остался? Нет, там, в СССР, для него жизнь только начиналась; блестящий литературный дебют, успех, своя среда, захватывающая работа, наконец, родители, брат Вячеслав (он умер в 1935 году), сестра Тамара, первая семья, да и любовь к моей матери была уже в разгаре. А вот для нее никакая эмиграция была немыслима. На улице, напоминаю, стоял еще нэп, энтузиазм 20-х годов пока не налился доверху страхом последующего десятилетия, границы между мирами были еще неплотными – кто знал, что в следующий раз ему удастся их пересечь только 42 года спустя?