Разговор с отцом - стр. 10

Должен сказать, что я прожил бо`льшую часть жизни с горделивым сознанием того самого откатившегося яблока, которое выросло само по себе, и все у меня иное, и отцовское меня не касается. Даже когда брат Александр составлял сборники статей Корнелия Зелинского для переиздания, я, за исключением нескольких советов, держался в стороне. Только потом во мне проросла догадка, что эта позиция «быть в стороне» не вполне Христова, что в ней была фарисейская надменность и что заповедь о почитании родителей простирается за пределы не только земной их жизни, но и поверх убеждений и идеологем. И вот от такого почитания мне отнюдь не заповедано уклоняться. Ибо отец, как с ним ни спорь, живет и во мне. Кроме книг, его наследством стала любовь к лесу и некоторое умение составлять из букв слова и связывать их в смыслы в определенном порядке. Сын Павел уловил то, чего я сам не замечал: похожесть литературного стиля. Может быть, случись мне родиться в 1896 году, то, надышавшись воздухом той «неинтересной» эпохи, мог бы в какой-то мере повторить этот путь, войти в угар рождающейся эпохи, в тот соблазн «интересного», в тот романтизм «переделать все» (Блок), а потом уже навсегда остаться отмеченным этой цепочкой следующих друг за другом выборов, оказавшись не в силах из нее выпутаться.

Однажды отец показал мне страницу своего гимназического дневника, куда мой дальний неведомый собрат-священнослужитель вписал возмущенное замечание: «Плевался жеваной бумагой на уроке Закона Божия». Очень ему, автору плевков, нравилась сия озорная деталь в его послужном списке. Могло ли ему прийти в голову, что уже после его кончины сын его станет коллегой того законоучителя? И что с ним стало потом? Все, к чему тогда прилагалось определение «Божий»: закон, храм, помазанник, в образованном обществе той поры запах имело тухловатый, цвет тусклый, состав окаменевший и должно было вот-вот потонуть в вешних водах истории. Все «Божие» помещалось за спиной блоковского «болотного попика», кузена кикиморы. Это был безобидный фольклорный персонаж, перевязывающий лапки у лягушек и души старушек и уж менее всего способный отвлечь мальчишек от такого хорошего дела, как посылать из дудочки в ухо соседу комочки жеваной бумаги под назидательные разговоры про творение мира и падение Адама и Евы.

Перечитываю – в четвертый или пятый раз – его автобиографическое эссе На литературной дороге. И открываю для себя то, что в молодости прошелестело мимо глаз и ушей. Словно заглядываю в свой город, которого никогда не видел.