Рассказы по истории Древнего мира - стр. 53

. Хохот прекратился мгновенно. Старец повернул голову. Мученические складки на лбу, горестный изгиб губ. Неужели рокочущие звуки исходили из этих уст? Но ведь в таблине нет никого другого.

– Чему обязан? – спросил мудрец, приподнимаясь на ложе.

– Меня зовут Оригеном, – пробормотал человечек. – Титом Оригеном. Случайно прохожу… мимо.

– Случайно! Ха! Ха! Расскажи другому!

– Мне показалось странным. Смеяться в такое время. Может быть, нужна моя помощь?

– Что же ты предлагаешь – веревку или нож?

– Нет, я медик! Клянусь Геркулесом, медик, – залепетал человечек.

– Тогда поклялись Асклепием!

– Клянусь Асклепием! – повторил он покорно.

– Допустим! – согласился философ. – И что же? Тебя одолело любопытство? Ты полагал, что в этих случаях визжат, как свиньи, бьются головою о стену? Или ты вычитал: «Беспричинный смех – признак безумия». Врут твои Гиппократы[57]. Я, Луций Анней Сенека, умираю в здравом уме. А что касается смеха, то я могу тебе кое-что рассказать, если у тебя есть время.

– Да, да! – закивал человечек. – Я не тороплюсь…

– Так вот! Много лет назад я оказался на Корсике. Как тебе известно, туда не попадают по доброй воле[58]. Корсика лечит от опасных мыслей, как Байи от болезней ног. А если мысли остаются на острове вместе с головами, палатинским медикам еще лучше. Молодость неосторожна на язык. Я попал в ту дыру вместе с тремя друзьями. Болота, зараженные миазмами, комары, суровые и дикие нравы. Медленная смерть. Я был и впрямь любопытен и нетерпелив. Ходил по гиблым местам, заселенным некогда тирренами и граиками[59], разглядывал могилы и руины башен, в которых они родились. И вдруг вижу между камнями пучок травы необычной формы. Сорвал пару былинок, растер машинально между пальцами и к губам поднес. И что же? Мир предстал передо мною в ином свете, и я захохотал. Почему-то вспомнилось, как Калигула[60] в сенат жеребца ввел. Хохочу еще громче. Вокруг никого. Только скалы эхом отзываются: «Ха! Ха! Ха!»

Сенека остановился словно бы для того, чтобы набрать в грудь воздуху, и продолжал другим тоном:

– Смех меня и спас. Ведь он целителен не только для людей, но и для государства, если оно не безнадежно больно. Афины в годы войны с пелопоннесцами были спасены Аристофаном[61]. Никто не мешал ему смеяться над тем, что заслуживает осуждения. Вместе с Аристофаном в театре под акрополем хохотал, на радость богам, демос. А я смеялся в одиночку. Кашлять перестал, словно смех прочистил не только душу, но и легкие. Медик был один на всю Корсику. Мы его Хароном[62] прозвали, потому что он никого не лечил, а только на тот свет провожал. Вот он и подходит ко мне: «Как, мол, здоровье?» – «Лучше, чем у Геркулеса». – «А чем лечишься?» Я ему про травку рассказал, о том, что ее из Сардинии южным ветром занесло. Он глаза вылупил. Решил, что я рехнулся. Друзей похоронил. А меня вскоре помиловали, ввели в сенат. Агриппина