Рандеву с покойником - стр. 16
Он остановился совсем близко. Арнольд Арнольдович рассмотрел родимое пятно размером с копейку чуть ниже виска Рощина, две характерные морщины у губ, появившиеся достаточно рано, седые пряди, хотя Киму всего-то сорок пять лет… было. Или есть? Нет, он жив, ноздри раздувались, втягивая воздух, он дышал.
– Не может… быть… – выдавил потрясенно Медведкин.
– Может, – сказал Ким тихо.
И вдруг – пощечина! Это случилось так неожиданно. Медведкин пошатнулся, зажмурившись, его повело по инерции, так как пощечину Ким нанес от души. Сделав два шага в сторону, споткнулся и упал на доски, сваленные горой у стены. Больно. Больно так, что с минуту Арнольд Арнольдович сидел на досках неподвижно. Пощечина принесла не столько физическую боль, сколько душевную. Боль соединилась с обидой. Но не обида явилась причиной слез, выкатившихся из глаз, а личная вина, ожившая совесть. Из носа текла кровь. Медведкин утер ее рукавом пиджака, поднял глаза, чтобы сказать Киму: «Я давно этого ждал, еще до твоей смерти…» Кима след простыл. Арнольд Арнольдович выбежал на улицу – никого. Внезапно поднялся ветер. Он с силой гнул деревья, воздух наполнился озоном, сверкнула молния.
– Ким! – закричал Медведкин надрывно.
А в ответ – раскаты грома, и первые крупные капли тяжело застучали по асфальту. Ноги сами понесли его по улице. Он бежал довольно быстро для своих лет и комплекции, бежал и кричал, зовя того, с кем обошелся жестоко и подло давным-давно, так давно, что память стерлась, и только изредка шевелилась совесть. Но совесть легко запихнуть на дно души… Хотя бы водкой. Легко ли? Нет, если честно. Не страх руководил Арнольдом Арнольдовичем, а желание получить одно: прощение. И все равно, у кого просить – у покойного или живого, – лишь бы услышать: «Прощаю, черт с тобой».
В музее банкет был в разгаре и даже в угаре. Директор музея, худая смуглая женщина с изможденным лицом узницы концлагеря, всем видом показывающая – меня здесь нет, сосредоточенно и ответственно подносила полные бутылки, забирая со столов пустые. Работники музея не расходились, сидели в маленькой комнате, где до того резали колбасы и сыр, – ждали окончания пира. Им предстояло убрать зал, помыть посуду, но было приказано: нос не высовывать, а если кто что увидит «не того», глаза закрыть и забыть. Стащив бутылку шампанского у сильных города сего, выпили по глотку. Некоторые дремали. Кто-то злился, что вот, дескать, приходится в лакеях состоять, да делать нечего, любимая работа требует жертв. Кто-то даже высказался: мол, мы не лакеи даже, мы есть рабы, которым и зарплата установлена мизерная, как рабам, лишь бы не подохли. А унижение раба с высшим образованием – елей на душу чиновнику.