Радужная пандемия - стр. 47
– Вадима больше нет, мам, – ответила я, пытаясь проглотить сухой ком, застрявший в горле.
– Не велика потеря, – отрезала мать. – Я смотрю, по нему ты слёзы-то льёшь, а по нам кто поплачет, а дочка? Если мы умрём, ты будешь плакать?
От цинизма в голосе матери, от сухой шершавой насмешки, сдобренной чувством превосходства, во мне всё завибрировало. Да сколько можно-то? Вместо того, чтобы поддержать, ободрить, отвлечь, как это делают каждый вечер родные моих коллег, она треплет мне нервы, доводит до бессильных слёз, и радуется. Да, именно, радуется и упивается своей властью над моей душой. Ведь я, чтобы мне мамочка не сказала, в чём бы не упрекнула, продолжаю звонить и ждать её прощения, надеяться на снисхождение. Я у неё на поводке, за который она дёргает,
– Мам, замолчи немедленно! – рявкнула я, наверное, впервые в жизни так рявкнула. Даже женщины, сидящие на своих кроватях, обернулись. – Вы с отцом мне всю жизнь сломали удушающей заботой, эгоистичной любовью, патологической ревностью! Сколько я себя помню, вы постоянно спекулировали своими болячками, и я велась на это. Да я не жила, я существовала для вас, мучаясь чувством вины, что родилась. У меня ничего нет, никого нет! Я одна! И здесь, в Радужной зоне, рискуя заразиться и умереть, это осознаётся ещё острее.
– Спасибо, дочка, – сарказм в голосе матери сочился едкой кислотой, я даже трубку от уха слегка отняла, чтобы не обжечься. – Да мы с тебя пылинки сдували, берегли от ошибок.
– А я вас просила об этом? Детей рождают для жизни, а не для собственного пользования. А я всегда была вашей вещью, любимой, наверное, дорогой, но вещью. Статуэткой в серванте, ожерельем в бархатной коробочке…
Хотела сказать ещё что-то, но мать прервала связь.
Отчего-то, мне казалось, что этот разговор был последним. Что больше голос матери я не услышу никогда. Ощущение краха не покидало, лишь разрасталось в геометрической прогрессии. Дурное предчувствие накатывало и накрывало душной тёмной волной. Что это? Что такого страшного должно произойти?
А в книге Гаррах убивал Арраха, всаживая в его сердце острый меч. За бортом билось беспокойное северное море, и качало, залитую кровью палубу. Передо мной тоже всё качалось от усталости, от жажды, от чувства вины перед мамой за то, что наш последний, самый последний разговор вышел именно таким.
– Лиза, – голос Архипа прервал мои мрачные мысли. – Костя уснул, вы можете прервать чтение. Подойдите пожалуйста.
Я подошла. Палата храпела, натужно, беспокойно. На лицах, лежащих на кроватях людей, даже во сне читались боль, мука, страх смерти, и тревога за близких, которые остались там, в большом, теперь таком далёком мире.