Работы о теории. Статьи

См., например: Джонатан Каллер, Теория литературы: Краткое введение, М., Астрель: АСТ, 2006 [1997]; Jonathan Culler, The Literary in Theory, Stanford UP, 2007.

Эта особая функция современной «теории» – критика культуры, демистификация стереотипов «здравого смысла» – рассматривается в книге: Антуан Компаньон, Демон теории: Литература и здравый смысл, М., изд-во им. Сабашниковых, 2001 [1998]. См. ниже статью «Неугомонный оппонент».

О значении этого понятия и, в частности, о его отличии от «русской идеи» см. в моем предисловии к книге: Русская теория: 1920–1930-е годы: Материалы 10-х Лотмановских чтений, М., РГГУ, 2004, с. 7–10.

В сборник вошли лишь очень немногие из моих рецензий. В частности, в нем совсем нет научных обзоров из цикла «Заметки о теории», которые я уже более десяти лет регулярно публикую в «Новом литературном обозрении».

Данные размышления о гуманитарных науках (понятие более близкое английскому humanities, чем французскому sciences humaines) носят не абстрактно-теоретический, а скорее историко-идейный характер. Вместо того чтобы ставить проблему в общем виде, я попытаюсь систематизировать то, что о ней говорили другие, – отдавая себе отчет, что не все, что можно было бы о ней сказать, было сказано и что, разумеется, я знаю и помню не все сказанное.

Эмиль Дюркгейм, О разделении общественного труда. Метод социологии, М., Наука, 1991, с. 394. Перевод А.Б. Гофмана.

См.: Михаил Ямпольский, «Филология – наука непонимания», в кн.: Михаил Ямпольский, «Сквозь тусклое стекло»: 20 глав о неопределенности, М., Новое литературное обозрение, 2010, с. 207–223.

М.М. Бахтин, Собр. соч. в 6 тт., т. 5, М., Русские словари, 1997, с. 7. См. там же, с. 389–390 комментарий Л.А. Гоготишвили о философских прецедентах бахтинской оппозиции «личность/вещь» (у В. Дильтея, С.Л. Франка, А.А. Мейера). В качестве запоздалого отзвука той же дискуссии можно назвать дебаты «филологов» и «философов» в России середины 1990-х годов, в ходе которых «филологи», несмотря на свою принадлежность к образцово гуманитарной науке, стояли на защите вещественных, позитивно проверяемых фактов, тогда как «философы» отстаивали интерпретативную деятельность вчитывания в текст. См.: «Философия филологии (Материалы круглого стола)», Новое литературное обозрение, № 17, 1996.

Jules Monnerot, Les faits sociaux ne sont pas des choses, P., Gallimard, 1946.

Georges Bataille, Œuvres complètes, t. XII, P., Gallimard, 1988, p. 49.

Ibid., t. XI, p. 65.

Я не вникаю здесь в сложную, не до конца систематизированную мысль Батая и вообще не пытаюсь строить какую-либо классификацию ученых и мыслителей по их отношению к разным моделям познания. Существенны абстрактные возможности развития понятия вещи в эпистемологии, а не то, кто и как ими реально пользовался.

Эмиль Бенвенист, Общая лингвистика, М., Прогресс, 1974, с. 87. Перевод Ю.Н. Караулова.

Там же, с. 88.

Б.М. Эйхенбаум, О литературе, М., Советский писатель, 1987, с. 143.

Jean-Claude Milner, Le périple structuraliste, P., Seuil, 2002, p. 195. См. также: Жан-Клод Мильнер, «Философский шаг Ролана Барта» [2003], в кн.: Республика словесности: Франция в мировой интеллектуальной культуре, М., Новое литературное обозрение, 2005, с. 58–100.

Артур О. Лавджой, Великая цепь бытия, М., Дом интеллектуальной книги, 2001 [1936], с. 10. Перевод В. Софронова-Антомони.

Ханс Ульрих Гумбрехт, Производство присутствия: Чего не может передать значение, М., Новое литературное обозрение, 2006 [2004].

См. об этом в заключительной главе моей книги: С. Зенкин, Небожественное сакральное: Теория и художественная практика, М., РГГУ, 2012.

Это важнейшая особенность философского творчества Рикёра, как отмечали в предисловии к вышедшему под их редакцией сборнику статей Кристиан Делакруа, Франсуа Досс и Патрик Гарсиа: «Одна из оригинальных особенностей его творческого пути в том, что он все время вел диалог философии с ее иным, а именно с гуманитарными науками» (Paul Ricœur et les sciences humaines, P., La Découverte, 2007, p. 7).

Слово «гипотеза» принадлежит самому Рикёру (Paul Ricœur, Du texte à l’action. Essais d’herméneutique II, P., Seuil, 1986, p. 183). Дальнейшие ссылки на это издание будут даваться непосредственно в тексте статьи, обычно с простым указанием страницы.

В позднейшей статье «Объяснять и понимать» (1977) он следующим образом резюмирует этот тезис: «Можно вкратце сказать, что, с одной стороны, понятие текста служит хорошей парадигмой для человеческого действия, а с другой стороны, действие является точным референтом целого разряда текстов» (с. 175).

Несколькими страницами ниже, «отмежевываясь от всякой идеологии абсолютного текста», Рикёр все-таки признает, что «лишь немногие особо утонченные тексты отвечают этому идеалу текста без референции» (с. 188). Он явно имеет в виду структуралистскую теорию замкнутого текста и творческие эксперименты, пытавшиеся реализовать ее на практике.

Может показаться, что в своей трактовке отношений между текстом и «миром» Рикёр непоследователен. Так, в статье «Что такое текст?» (1970) он утверждает, что в письменном тексте «приостановление референции отложено, текст как бы “висит в воздухе”, вне и без мира; благодаря этой отмене соотношения с миром каждый текст волен вступать в отношения с любыми другими текстами, замещающими собой реальные обстоятельства, на которые указывает устная речь» (с. 141). На самом деле слово «мир» употребляется здесь в другом смысле: если в приведенной ранее цитате Рикёр понимал его как внутренний, имманентный тексту «предлагаемый мир», то теперь перед нами внешний мир, который следует «заключать в скобки» в гуссерлевском значении слова.

Дэвид Клемм примерно в том же смысле различает два значения рикёровского понятия «мир текста»: фикциональное значение («совокупность референций, открываемых благодаря способности фикциональной речи навеивать образы, формируемые как отклик на содержание текста») и онтологическое значение («[мир] не формируется воображением, а артикулируется как труд описания, осуществляемый рефлексивным субъектом») (David E. Klemm, The Hermeneutical Theory of Paul Ricœur. A Constructive Analysis, London and Toronto, Associated University Presses, 1983, p. 86, 87.)

Стоит также отметить, что рикёровская метафора «текста, висящего в воздухе» может иметь своим источником знаменитое письмо Гюстава Флобера (Луизе Коле, 16.1.1852), признававшегося в своем желании создать «книгу ни о чем, книгу без внешней привязи, которая держалась бы сама по себе, внутренней силой стиля, как земля держится в воздухе без всякой опоры» (Гюстав Флобер, О литературе, искусстве, писательском труде: Письма, статьи, т. 1, М., Художественная литература, 1984, с. 161. Перевод Е. Лысенко).

Это понятие (action sensée) Рикёр заимствует у Макса Вебера, писавшего о sinnhaft orientiertes Verhalten, «смыслоориентированном поведении» (с. 203).

«Точно так же как письменная фиксация делается возможной благодаря диалектике намеренной экстериоризации, имманентной самому акту речи, сходная диалектика в процессе трансакции позволяет значению отделиться от события действия» (с. 191). «Таким образом, фиксируя действие [на письме], становится возможным как бы извлечь его из события, в котором оно реализовалось…» – комментирует Жоан Мишель (Johann Michel, Paul Ricœur. Une philosophie de l’agir humain, P., Éditions du Cerf, 2006, p. 233).

Рикёр дал подробное изложение этой философии (представленной такими именами, как Элизабет Энском, Артур Данто, Чарльз Тэйлор, Ричард Тэйлор, Энтони Кенни и другие) в большой статье, включенной в коллективный труд: La sémantique de l’action, recueil préparé sous la direction de Dorian Tiffeneau, P., Éditions du CNRS, 1977, p. 1–137.

Другим приложением той же самой традиции является англосаксонская теория метафоры, представленная, например, книгой Джорджа Лакоффа и Марка Джонсона «Метафоры, которыми мы живем» (1980): ее авторы попытались показать, как человеческое поведение определяется не логическими рассуждениями, а семантическими отклонениями, сравнимыми с теми, что имеют место в фигуральной речи. Рикёр и сам внес свой вклад в эту теорию книгой «Живая метафора» (1975).

Роберт Шарлеман указывает в качестве возможного источника рикёровской концепции текста мистическую темпоральность «посмертного бытия», о котором упомянуто у апостола Павла (Кол. 3: 2–3): «…о горнем помышляйте, а не о земном. Ибо вы умерли, и жизнь ваша сокрыта со Христом в Боге» (Robert P. Scharlemann, «The Textuality of Texts», in Meanings in Texts and Actions: Questioning Paul Ricœur, edited by David E. Klemm and William Schweiker, Charlottesville and London, University Press of Virginia, 1993, p. 14). Шарлеман заключает: «Если бытие Dasein есть забота, а значение такого бытия есть темпоральность, то бытие, каким является текстуальность подобных текстов, есть свобода без заботы» (Ibid., p. 24).

На самом деле различие речи и письменного текста не настолько абсолютно, как предполагается у Рикёра. Некоторые устные высказывания («крылатые слова», политические лозунги, шутки и остроты и т. п.) широко обращаются в обществе и втягиваются в процесс (ре)интерпретации, хотя и не обязательно фиксируются на письме. «Речь» и «текст» следует понимать здесь не столько в физическом, сколько в функциональном смысле. Сходным образом Жак Деррида («О грамматологии», 1967) противопоставлял друг другу письмо и устную речь как два способа смыслообразования – любопытным образом, с обратным распределением определяющих предикатов: по его мысли, речь устанавливает фиксированное значение, тогда как в письме сохраняется незавершенность («différance»). Примерно в том же смысле «текст» можно определять не как письменное языковое сообщение, а как особо ценный знаковый объект, к которому применяется особый режим сохранения, воспроизводства и изучения, в отличие от множества лишенных ценности письменных продуктов, обреченных быть выброшенными и забытыми (см: Ю.М. Лотман, А.М. Пятигорский, «Текст и функция», в кн.: Ю.М. Лотман, Избранные статьи, т. 1, Таллин, Александра, 1992, с. 133 след.).

Ролан Барт, Избранные работы: Семиотика, поэтика, М., Прогресс, 1989, с. 391.

«…Главная задача герменевтики не укладывается в альтернативу гениальности и структуры; я связываю ее скорее с понятием “мир текста”» (с. 113).

Ф. Ницше, З. Фрейд, Э. Фромм, А. Камю, Ж.-П. Сартр, Сумерки богов, сост. А.А. Яковлев, М., Политиздат, 1989, с. 324. Перевод А.А. Санина.

Поль РикЁр, «Манифестация и прокламация», Социологическое обозрение, т. 10, № 1–2, 2011, с. 194. Перевод И. Иткина.

Там же, с. 186. По Рикёру, интерпретация «актов освобождения» – дело религиозной веры («собственно герменевтическое основание веры как таковой» – «От текста к действию», с. 131), а также и социальной критики: «Критика [общества] – это тоже традиция. Я бы даже сказал, что она погружает нас в самую внушительную из традиций, традицию избавительных деяний, традицию Исхода и Воскресения» (с. 376).

В несколько иной перспективе на освободительную значимость рикёровской теории действия/текста указывал Доменико Джерволино. См.: Domenico Jervolino, «L’Herméneutique de la praxis et l’éthique de la libération», dans Paul Ricœur: Les métamorphoses de la raison herméneutique (Colloque de Cerisy), P., Les éditions du Cerf, 1991, p. 223–230.

Johann Michel, op. cit. p. 236–237. Ж. Мишель имеет в виду, с одной стороны, социологию великих исторических процессов, классические образцы которой дал Макс Вебер, а с другой стороны, социологию конкретных взаимодействий между людьми, примером которой является Ирвинг Гофман.

Он цитирует гегелевскую формулу «Weltgeschichte ist Weltgericht» (с. 197), «всемирная история есть всемирный суд». Не стоит здесь вдаваться в обсуждение семантической разницы между немецкими терминами Geschichte и Historie, которые оба переводятся на русский как «история», а на французский как histoire. Существенно, однако, что во французской орфографии второе из значений слова («история» как res gestae, процесс событий – особенно в гегельянско-марксистском смысле исторически детерминированного процесса) часто, хоть и не всегда, маркируется заглавной буквой (l’Histoire); Рикёр не пользуется этим средством в рассматриваемой здесь статье, а в других своих работах («Время и рассказ», «Память, история, забвение»), как кажется, отдает предпочтение тому или иному из «строчных» значений слова «история»: либо «дискурс о прошлом», либо «конкретный ряд событий», «сюжет» (правдивый или вымышленный).

Выражение Жана Грейша («apprenti-historien»), применяемое им к субъектам психиатрии. – См.: Jean Greisch, Paul Ricœur: L’itinérance du sens, Grenoble, Jérôme Millon, 2001, p. 190–194.

Ср. оппозицию между концепциями смысла у Рикёра и Леви-Стросса, сформулированную Даниелем Бекмоном: «Для Леви-Стросса изначально имела место радикальная непостижимость мира: мир не имеет смысла, пока его не оформят значимыми смещениями, первоначально он являет собой нерасчленимое и бессвязное течение […]. Напротив того, Рикёр усматривал в начале полноту смысла, благодатное изобилие, в котором купается мир. “Полный мир” Рикёра льется через край, наподобие божественной благодати, у Леви-Стросса же это слепой хаос» (Daniel Becquemont, «La confrontation avec le structuralisme: signe et sens», dans Paul Ricœur et les sciences humaines, op. cit., p. 189–190).

Paul Ricœur, Temps et récit, t. 1, P., Seuil, 1983, p. 89.

«Проблематика герменевтики еще более расширяется, вбирая в свою орбиту структуры более крупные, чем символы, – тексты» (Johann Michel, op. cit., p. 162).

Пьер Бурдье, трактуя о более специальном и более «культурном» общественном поле, сходным образом показывал, что литературное производство – это не только создание произведений, но и формирование их оценок, осуществляемое не только литераторами, но и всеми читателями (см.: Pierre Bourdieu, Les Règles de l’art, P., Seuil, 1992, p. 318 sq.).

Поль РикЁр, Память, история, забвение, М., Издательство гуманитарной литературы, 2004, с. 250. Перевод Г.М. Тавризян.

Там же, с. 689. Перевод И.С. Вдовиной. Рикёр подразумевает такие события, как «Ренессанс» и т. п., сконструированные историками задним числом на основе сравнительного изучения документов и памятников культуры (художественных произведений и т. п.), которые трудно рассматривать как «свидетельства» памяти их авторов. Проблематичный статус подобных «событий» был показан в «Нарративной логике» (1983) Фрэнка Анкерсмита, которая цитируется в книге Рикёра.

«…Особого рода объяснение, предполагаемое структурной моделью, является совершенно отличным от классической каузальной модели, особенно если понимать каузальность в терминах Юма – как регулярную последовательность причин и следствий без всякой внутренней логической связи между ними. В структурных системах предполагаются отношения совсем иного рода, где преобладает не каузальная последовательность, а корреляция» (с. 209). Жоан Мишель комментирует эту мысль: «Несомненно, при структурном объяснении разрушается понимание в психологическом смысле слова, зато требуется понимание иного типа, которое само по себе не было осмыслено в структурализме» (Johann Michel, op. cit., p. 152).

«Дильтей, в этом отношении еще тесно связанный с романтической герменевтикой, основывал свое понятие интерпретации на идее “понимания”, то есть постижения чужой жизни, выражающей себя в объективациях письма. Отсюда психологизм и историцизм романтической герменевтики Дильтея. Этот путь ныне закрыт для нас, поскольку мы серьезно относимся к дистанцированию посредством письма и к объективации через структуру произведения» (с. 112–113).

«От текста к действию», с. 172–174; Paul Ricœur, «Le discours de l’action», dans La Sémantique de l’action, op. cit., p. 104–108.

Georg Henrik von Wright, Explanation and Understanding, Ithaca, Cornell UP, 1971, p. 164.

«Эта борьба на два фронта – против того, чтобы сводить понимание к вчувствованию, а объяснение к абстрактной комбинаторике, – заставляет меня определять интерпретацию именно через диалектику понимания и объяснения на уровне имманентного “смысла” текста». В этом заявлении, содержащемся в авторском предисловии к книге «От текста к действию» (с. 33), Рикёр ограничивает свою мысль областью «текстов»; однако мы уже видели, что в другой статье из того же сборника «модель текста» получает гораздо более широкое применение, охватывая всю область «осмысленного» социального поведения.

«При этом объяснение предстает как дальнейшее дистанцирование, порождаемое самим текстом, а не как более или менее безнадежная реакция на чуждость этого текста» (Daniel Frey, L’interprétation et la lecture chez Ricœur et Gadamer, P., PUF, 2008, p. 160). Таким образом, понимание текста есть жест двойного дистанцирования; но так же происходит и при понимании действия, будь то в науке или в «повседневной жизни».

См.: Stephen Greenblatt, «Towards a Poetics of Culture», in The New Historicism (H. Aram Veeser, ed.), New York – London, Routledge, 1989, p. 14.

Особенно в статье «Понятие траты» (1933) и в книге «Проклятая часть» (1949).

По-видимому, в этом пункте теория речевых актов, с которой Рикёр связывал свои надежды на объяснение социального действия, оказывается недостаточной. В самом деле, наш язык всегда позволяет нам так или иначе определить, что мы делаем, но это определение необязательно совпадает с истинным смыслом (или бессмысленностью) нашей деятельности: когда я говорю «я шучу», я как раз вовсе не шучу, а когда я действительно шучу, то не могу выразить это каким-либо иллокутивным актом. Здесь слепая точка рикёровских рассуждений – разрыв между двумя значениями действия, «дескриптивным» и «практическим».

Рикёровская критика структурализма хорошо известна, и здесь нет необходимости ее обсуждать. Стоит лишь заметить, что оппонентом Рикёра была главным образом французская школа семиотики, ведущая свое происхождение от Соссюра и рассматривавшая тексты как замкнутые системы (за что прежде всего и упрекал ее Рикёр). Однако в семиотике есть и другие течения, представленные, например, Умберто Эко в Италии и Юрием Лотманом в Советском Союзе; они определяют свой предмет как «открытый семиозис», процесс интертекстуального обмена смыслами. Такая концепция, по-видимому, в большей степени согласуется с рикёровской философией текста.

Пьер Бурдье, Практический смысл, М.: Институт экспериментальной социологии; СПб., Алетейя, 2001, с. 49. Перевод Н.А. Шматко.

Я, конечно, упрощаю, и в своей собственной исследовательской практике Бурдье постоянно строит системы социальных практик. Особенность их, пожалуй, в том, что их устройство не дискретное, а аналоговое; где филологи (лингвисты, теоретики литературы) чертят таблицы с четко разграниченными клетками, там Бурдье рисует свои диаграммы «полей», области и элементы которых плавно перетекают друг в друга.

О двух версиях опоязовской теории литературного быта – социологической и семиотической – см. ниже в статье «Открытие “быта” русскими формалистами».

Ср. вопрос, которым Б. Эйхенбаум резюмировал проблематику «литературного быта»: «как быть писателем?».

Pierre Bourdieu, Les règles de l’art, P., Seuil, 1992, p. 211.

Делая упор на факторе времени, Бурдье смыкается со своим конкурентом в социологии современной цивилизации – Жаном Бодрийяром. Именно с точки зрения темпорального подхода к жизни общества оба они критикуют К. Леви-Стросса за вневременной взгляд на вещи через пространственные структуры, подобные структурам соссюровского «языка». Правда, типология темпоральных форм современности у них разная; у Бодрийяра она включает не только рациональное время личного или группового практического проекта, но и тератологические формы темпоральности (апокалипсис, раковое разрастание и т. д.), действующие на уровне общества в целом и неподвластные чьей-либо сознательной воле. См. об этом: С. Зенкин, «Жан Бодрийяр: время симулякров», в кн.: Жан Бодрийяр, Символический обмен и смерть, М., Добросвет, 2000, с. 5–40.

Pierre Bourdieu, Les règles de l’art, p. 318.

Ibid., p. 337.

Ibid., p. 311.

Одна из участниц моего аспирантского семинара по теории литературы в РГГУ предложила сравнить такой процесс с историей, рассказанной в романе Натали Саррот «Золотые плоды»: некая книга, о содержании которой мы ничего толком так и не узнаем, последовательно проходит все стадии общественно-критической рецепции, образуя тем самым полноценный сюжет вторичного, металитературного романа. Отличие от построений Бурдье заключается лишь в том, что для него единицей литературного поля все-таки является не текст (пусть даже «нулевой», неизвестный), а именно писатель или художник, живой «агент» социальной практики. Если искать этому иллюстрацию в его родной французской литературе, то ею скорее окажется другое произведение – новелла Андре Моруа «Карьера», жизнеописание писателя, который ничего, собственно, так и не написал, но, постоянно «позиционируя» себя в соответствующем поле (заявлениями о намерениях, замыслах и т. д.), составил себе прочную литературную репутацию.

Ibid., p. 409.

См.: Антуан Компаньон, Демон теории, М., изд-во им. Сабашниковых, 2001, глава вторая.

Pierre Bourdieu, Les règles de l’art, p. 324–325.

См.: Edoardo Grendi, «Repenser la micro-histoire?», dans Jeux d’échelles: La micro-histoire à l’expérience, textes rassemblés et présentés par Jacques Revel, P., Le Seuil/Gallimard, 1996, p. 235.

«…Микроанализ представлял собой своего рода “итальянский путь” к более развитой (и теоретически лучше обоснованной) социальной истории в специфическом контексте, который был закрыт для общественных наук и в котором доминировала историографическая ортодоксия, жестко иерархизировавшая значимость объектов». – Ibid., p. 239.

Возможно, нелишне будет оговориться, что мало кто из ныне живущих ученых-гуманитариев достоин такого восхищения, как Карло Гинзбург. Его многосторонняя образованность, чутье в поиске фактов и мастерство в их интерпретации, сочетающиеся с острым чувством гражданской ответственности ученого, производят эффект настоящего «чуда», которым кажутся, по выражению его коллеги Симоны Черутти, некоторые из его исторических реконструкций. Нижеследующая критика направлена не столько на его собственный вклад в науку, сколько на общие рамки того способа познания, который им применяется.

Этот имманентный недостаток филологии – склонность к идеологической предвзятости, вытекающий из принципа работы с каноном, – любопытным образом не учитывается в том пассаже статьи Гинзбурга «Приметы», где автор, напротив, признает за филологией (критикой текстов) более объективный научный статус, чем за историей, неспособной отвлечься от работы с «уликами» (см. ниже).

Карло Гинзбург, Мифы – эмблемы – приметы, М., Новое издательство, 2004, с. 202–203. Перевод С.Л. Козлова.

Там же, с. 203.

Там же.

См.: Nelson Goodman, Languages of Art, Indianapolis – New York, Bobbs-Merril, 1968.

Карло Гинзбург, Мифы – эмблемы – приметы, с. 204.

В современной филологии делаются попытки, пользуясь новейшими электронными методами обработки информации, распространить филологический анализ на такие по определению автографические объекты, как писательские черновики; за ними признают статус как бы «одноразового» текста, сохраняющего абстрактный характер несмотря на однократность своего существования. Сам акт компьютерной «оцифровки» черновиков уже сообщает им аллографическое бытие. См. антологию: Генетическая критика во Франции, М., ОГИ, 1999 (ниже рецензия на нее – «Генезис текста и история литературы»).

Карло Гинзбург, Мифы – эмблемы – приметы, с. 203.

Поль РикЁр, Память, история, забвение, М., Издательство гуманитарной литературы, 2004, с. 245. Перевод Г.М. Тавризян.

Цитирую опять статью Гинзбурга «Приметы», примечание 49: «Акцентирование индивидуализирующих признаков исторического знания может вызвать настороженность, потому что такое акцентирование слишком часто оказывалось связано с попытками положить в основу исторического познания “вчувствование” либо же отождествить историческое познание с искусством и т. д. Само собой разумеется, что наши рассуждения строятся в совершенно иной перспективе» (Карло Гинзбург, Мифы – эмблемы – приметы, с. 232–233).

«Здесь, как мы видим, отражаются по сути своей иррационалистические и эстетизирующие пределы теории Гадамера: отсутствие общего смысла истории, который был бы чем-либо иным, чем ее герменевтическим самоприращением […]. Нет, таким образом, никакого критерия для различения адекватной и неадекватной интерпретации, за исключением их способности инициировать новые герменевтические процессы, активизировать непрерывный диалог с прошлым и с “другим”, который тем не менее не сводит тексты к объектам, отделенным от субъекта». – Дж. Леви, «Опасности гирцизма» (1985), Новое литературное обозрение, № 70, 2005, с. 25–31. Перевод Е. Балаховской.

Maurizio Gribaudi, «Échelle, pertinence, configuration», dans Jeux d’échelles, op. cit., p. 114.

Термин-оксюморон другого итальянского микроисторика Эдоардо Гренди.

Карло Гинзбург, «Приметы», Мифы – эмблемы – приметы, с. 191–192, 215–218 и др.

Карло Гинзбург, «Колдовство и народная набожность», Мифы – эмблемы – приметы, с. 41–42.

Татьяна Венедиктова избегает опираться на Бахтина при описании «дискурса торга», хотя не раз ссылается на него с связи с рядом других общих проблем. См.: Татьяна Венедиктова, Разговор по-американски. Дискурс торга в литературной традиции США, М., Новое литературное обозрение, 2003.

Carlo Ginzburg, Rapports de force, P., Gallimard, 2001, p. 76.

Ibid., p. 82.

См.: Карло Гинзбург, Широты, рабы и Библия: Опыт микроистории, М., РГГУ, 2003.

То же самое он делает с «уликовой парадигмой» в статье «Приметы» и с самой микроисторией – в статье «Микроистория: две-три вещи, которые я о ней знаю». Строго говоря, оправданность такого приема неочевидна: в нем неявно предполагается, что истина находится в прошлом и понять ее можно, глубоко прослеживая историю прежних концепций предмета. Возможна, однако, и противоположная гипотеза – что истина не в прошлом, а в будущем, что история, по крайней мере история познания данного предмета, была историей заблуждений. Предлагаемый (но лишь на практике, без рефлексии) Гинзбургом методологический прием изначально зиждется на ценностном выборе между этими двумя гипотезами, то есть является идеологически ангажированным, имплицитно консервативным.

См.: Carlo Ginzburg, Rapports de force, р. 21–28. Ср. полемику с этим текстом в статье: Сэнд Коэн, «Историография и восприятие французской теории в Америке», в книге: Республика словесности: Франция в мировой интеллектуальной культуре, М., Новое литературное обозрение, 2005, с. 152–156.

Одним из таких теоретиков был Пол Фейерабенд – и Гинзбург в критике его воззрений опять-таки идет по пути компрометации личности автора, выискивая в его собственных воспоминаниях данные о близости его ранней мысли к идеологии нацизма (см.: Carlo Ginzburg, «Style», in: À distance: Neuf essais sur le point de vue en histoire, P., Gallimard, 2001, p. 139–143).

См.: Жан Старобинский, Поэзия и знание: История литературы и культуры, М., Языки славянской культуры, 2002, т. 1, с. 85–109.

Carlo Ginzburg, À distance: Neuf essais sur le point de vue en histoire, р. 202.

У одностороннего подхода к мифу, демонстрируемого Гинзбургом, есть любопытное соответствие в теории недолюбливаемого им французского (пост)структурализма. Я имею в виду оппозицию понятий мифа у двух крупнейших французских теоретиков 1950-х годов: антрополога Клода Леви-Стросса, рассматривавшего первобытные мифы как орудие мышления, дающее по-своему эффективную модель добычи знаний, и семиолога (филолога-эллиниста по образованию, но в данном случае представлявшего «историческую» точку зрения) Ролана Барта, который расценивал современные мифы исключительно как орудие идеологического обмана. Первый представлял собой «романтическую» линию изучения мифов, второй – «античную».

Карло Гинзбург, Сыр и черви: Картина мира одного мельника, жившего в XVI веке, М., РОССПЭН, 2000, с. 64. Перевод М.Л. Андреева, М.Н. Архангельской.

Там же, с. 135–136.

Там же, с. 121.