Пятая печать - стр. 34
Все они – прекраснодушные донкихоты, – исчезли в тридцать седьмом. Дону Кихоту было лучше: хотя те, за кого он сразу же кидался в смертный бой, тоже были сволотой, но не так подлы, как советский народ, предавший на смерть всех донкихотов ради гебни и смиренного рабства! А какой смысл в слове – «народ», если живут вместе донкихоты и чернь, говорящие на одном языке, но не понимающие друг друга.
Именно народ! – ненавидел Иисуса Христа за Его бескорыстие. И вопил народ на площади:
«Распни, распни Его!» (Лк.23:21)
Не потому ли народ негодовал, что Иисус Христос Великим и Мудрым его не называл, как льстил русскому быдлу его «Хозяин», глубоко презирая этот народ с рабскими душонками.
«Иисус сказал им… мир Меня ненавидит, потому что Я свидетельствую о нём, что дела его злы» (Ин.7:6,7)
И ученикам говорил Иисус:
«Если бы вы были от мира, то мир любил бы своё; а как вы не от мира… потому ненавидит вас мир. Если Меня гнали, будут гнать и вас» (Ин.15:20).
Во все времена был народ: среди людей жили боги, бескорыстные, самоотверженные, но далёкие от народа, как наивные «народники»…
Обрывки полусна, вперемешку с мыслями плывут в сознании. Я вижу Иисуса на ступенях дворца Пилата… разверстые пасти, заходящиеся в злобной истерике…
«Но они ещё сильнее кричали: да будет распят!» (Мф.27:23).
Значит, умели тогда организовать «гнев трудящихся масс»… И вдруг, – горячее солнце, веселый стук колес, длинный товарняк изгибается на повороте! Ветер надувает нижнии рубашки, весело гуляет под мышками и в наших наголо остриженных набалдашниках для касок. Стою в распахнутых дверях товарного вагона, опираясь на поперечный брус, стиснутый плечами таких же семнадцатилетних оптимистов…
– «Э-эх! Махорочка махорка!..» – рвётся песня из распахнутой двери вагона. Даёшь!!! Потом: Будапешт, Балатон, речка Раба, Шопрон, Вена… контузии, ранения… Сколько боли, любви и ненависти, грязи, страха и радости спрессовано в прекрасной и окаянной жизни человеческой на крохотной планете – Земле!!
Глава 11
Стиснув сердце, наваливается тяжелый старый сон, памятный с детства: черная туча неотвратимо приближается, зловеще клубясь над головой. В недрах тучи жутко сверкает что-то, зловеще громыхая… и не соображалкой вспоминаю, а телом ощущаю, что я, – этот взрослый, сильный мужчина, лежащий в палатке, и тот хиленький чесик, которому снился этот сон, оба мы – одно и то же! Жив, курилка! Никуда не делся чесик, он живёт во мне, вместе со своим страхом и ненавистью!! И чувствую я то, что чувствовал когда-то одиннадцатилетний пацан с зудящими лишаями, скрючившийся под казённым одеялом, не греющим ни голодное тело, ни обиженную, обгаженную душу, полную страха и ненависти. Страха перед бессмысленно жестоким громадьём страны советской, готовой всей тупой и злобной мощью задавить, расплющить маленького чесика под чугунной задницей по-скотски тупого советского народа, и ненавистью чесика к этой неуязвимой массе скотов – массе народной… такой лютой ненавистью, при которой вся её мощь и неуязвимость ни капельки не страшны!