Пути Господни - стр. 20
Когда мне было лет десять, мы с мамой гуляли на Елагином острове. Стояла тёплая весна, вокруг прудов цвели кувшинки, летали синие стрекозы, и вдруг я увидела птицу, которая лежала у самой воды и смотрела на меня испуганным глазом. Я позвала маму, и она, взяв её в руки, сказала мне, что пока трудно определить, ворон это или грач, но птенец, видимо, выпал из гнезда. Присмотревшись к птичке, мы обнаружили, что у неё не хватает одной ноги. Мама сказала, что если мы её здесь оставим, она погибнет. Мы принесли её домой и дали имя Карка. Пришлось купить ей клетку, потому что в то время у нас был кот. Птице было трудно двигаться, она довольно неловко прыгала на одной ноге, отказывалась клевать семечки, но постепенно освоилась с людьми, и когда наш кот выходил на улицу, мы выпускали Карку из клетки. Он постепенно стал совсем ручным, и мама решила, что можно попытаться сделать ему что‑то вроде маленькой деревянной ноги. Этот странный протез она мастерила довольно долго из каких‑то палочек, клея и ниток. Когда дошло до укрепления его на теле птички, дело не заладилось. Пришлось нашу затею оставить. Инвалиду Карке жилось у нас хорошо, он довольно шустро приспособился прыгать на своей одной ноге, через год он вырос в ворона, и мама сказала, что это умная птица и мы научим его говорить. Дело до науки так и не дошло. Однажды утром мы обнаружили Карку в клетке мертвым. После этого я никогда не заводила домашних птиц…
«Мама, помнишь нашу Урчу? Как она радовалась, когда попадала на природу, бегала кругами по траве? (Об этой невинной душе рассказ впереди.) А помнишь нашего кота Фильку? Он был очень красивый, тигровый, черно-бело-рыжий, с длинной шерстью, и нашли мы его во дворе у помойки. Больше всего на свете он любил сидеть на дне ванной и ловить язычком струю воды. Ты говорила, что это камышовый кот… А помнишь, еще у нас был кот Тиша? Он был большим донжуаном, весной пропадал, шлялся неделями, возвращался худой, ободранный, еле держался на ногах и заваливался спать.» – «Нет, ничего не помню!» – сердито отвечает мама. А я сержусь и раздражаюсь на неё за этот провал памяти, за то, что я больше не могу делиться с ней своими мыслями, что больше она никогда не напишет мне ни одного письма, которых за нашу жизнь было написано очень много и которые начинались словами: «Курочка моя, доченька моя». Эти письма я только что разбирала и завороженно перечитывала. Сколько детальных описаний, сколько рассказов о друзьях, сколько надежд и планов! Наша переписка сохранилась, особенно за тот страшный год, когда мы были разлучены с ней и Иваном и казалось, что навсегда они останутся в СССР, а я во – Франции.