Путеводитель по стране сионских мудрецов - стр. 44
Затем появилась группа «Новые горизонты», декларирующая современные ценности так называемого лирического абстракционизма.
А что же было в это время с Зоарой? Перед началом Второй мировой войны Зоара уезжает в США. Именно там начинается ее творческая карьера. Первая выставка – в Музее Сан-Франциско (параллельно с выставкой Пикассо). Она первая начинает работать с пластиком. Выставляется в Музее Гуггенхайма в Нью-Йорке.
И снова не перестаю ругать себя, что не записывал ее истории сразу, как только услышал. Я забыл, как звали баронессу – любовницу Гуггенхайма, заправлявшую музеем по своему усмотрению, и как звали куратора-грека, который все работы, даже маленькие, вешал на высоте тридцати сантиметров от пола…
Дома у Зоары висели две работы Родко – она и Марк были очень дружны. «Как-то я прихожу к нему, – вспоминала Зоара, – а он сидит потухший, несчастный.
– Что с тобой, Марк?
– Мне предложили выставку в МОМА. (Это знаменитый нью-йоркский музей современного искусства, мечта любого художника.)
– Потрясающе! – завопила я.
– Что ты понимаешь, – уныло сказал Родко, – я теперь потеряю всех друзей…»
«Так оно и было», – грустно улыбнулась Зоара.
Надо сказать, что ревность у художников, даже больших, – не новость для мало-мальски осведомленного человека. Вот в качестве примера история, которая до сего дня также никогда не публиковалась.
Наш добрый знакомый Эфраим Ильин (о нем речь впереди) был дружен с известным художником Манэ Кацем (его музей в Хайфе заслуживает вашего внимания) и мэром Хайфы Абой Хуши. Большую часть времени проводивший во Франции, Кац имел обыкновение прибывать в Хайфу пароходом из Марселя, а Аба Хуши с Ильиным поутру выходили на катере в море, поднимались на пароход и проводили пару часов до входа корабля в порт за завтраком.
Вот сидят они за столом, пьют шампанское, втягивают ноздрями свежий морской воздух, и тут сопровождавший их журналист обращается к Манэ Кацу:
– Скажите, мэтр, что вы думаете о Марке Шагале?
– Шагал, – отвечает Кац, – большой художник, замечательный колорист, огромный мастер.
– Интересно, – говорит журналист, поглядывая на Каца, – тут пару недель назад я спросил Шагала, что он думает о Манэ Каце, и представьте себе, он сказал, что Манэ Кац – полное дерьмо, ноль без палочки, бездарь и шарлатан.
– Это нормально, – улыбнулся Кац. – Видите ли, мы, художники, никогда не говорим правду друг о друге…
Вот какая история. А Зоара рассказала нам еще одну, не менее интересную.
В конце сороковых годов у Бецалеля, ее брата, была выставка в Париже. И пришел на эту выставку критик (имени его мы, естественно, не помним), и не простой, а самый главный, определяющий судьбы. Результатом его благосклонной рецензии были договоры с лучшими галереями, выставки в лучших музеях. И вот, представьте, подходит этот критик к Бецалелю и просто рассыпается в комплиментах. Каждый нормальный человек на месте Бецалеля Шаца с достоинством сказал бы лаконичное «мерси», но это нормальный, воспитанный человек. Увы, воспитанность и хорошие манеры никогда (да и сегодня тоже) не были свойственны уроженцам Израиля. Поэтому вместо благодарственных слов критик услышал неожиданное: