Путь с войны - стр. 4

В блиндаж заглянул командир, простуженным голосом отдал команду. Бойцы зашевелились. Коновалов потянул Ырысту за рукав и шепотом задал вопрос, главный вопрос, если не единственный, интересующий солдата перед боем. Не смог Ырысту сказать так, как видел. Соврал: «Ранят, но ничего. Все у тебя хорошо». А Коновалов уже выглядел серым, и маленький смертёныш сидел на его плече.

И вновь зарывались в застывшую землю, звенели лопаты о мерзлоту. Не зря. Отбились, отстояли. Некоторые выжили. Вскоре началось наступление.

Теперь Ырысту смотрит на Кремль. Пилотка сдвинута к уху, у ног – аккордеон. Чем не гармонь? Два пункта из трех. Выполняется за того парня.

Ближе к ночи воздух посвежел, надменно пробили куранты.

Подошли двое, попросили закурить.

– А ну-ка давай-ка. Ого! Трофейные, – хриплым баритоном похвалил один. – «Камель».

– Да нет, это союзнические, – поправил второй. – Слушай, – тепло обратился он к Ырысту. – Может тебе ночевать негде? Пойдем ко мне.

Ырысту отказался:

– Одни сутки в Москве, понимаешь, посмотреть хочу. Берлин видел, Варшаву видел. Москву еще не видел.

– Нравится Москва?

– Хороший город…

***

Хороший город, хорошие люди, после победы в них оттаяла доброта. Нет, многие, конечно, остались озверевшими, но и милосердия присутствовало вдоволь.

Свое подобие сострадания Ырысту испытал в апрельском Берлине. Вернее в пригороде. Небольшой староевропейский поселок, здесь было относительно тихо. Дымящийся Берлин гудел и громыхал вдали, а тут у онемевших баррикад оживали ветки на деревьях. Снайпер Бардин смотрел в оптический прицел на покореженные вывески, дыры в стенах, дороги со следами бомбежки. Пахло горелой весной. С руки под воротник проползла многоногая букашка.

И тут появился на улице мятый молодой фашист с потеками крови под носом, автомат повис на плече, надорванный черный погон – «Гитлерюгенд», младшая группа. Немчик сел за груду кирпичей, снял сапоги, поджал ноги, тонкие руки положил на колени, замер в позе уренгойского Будды.

Побелел на курке палец снайпера (самая надежная деталь винтовки) и через мгновение все бы было кончено, но… не выстрелил Ырысту в этот раз. Четыре года не знал никаких колебаний, враг на прицеле, щелк-щелк, очередная зарубка на прикладе, а сейчас стрелять не хотелось. Последние дни преследовали его некие слова, всплывшие из иной ли плоскости сознания или из смутной плотности времени – да, сквозь нарезанное толстыми пластами время доносилось: «Я никому не хочу ставить ногу на грудь…».

Ырысту Бардин не хотел ставить ногу на грудь поверженному врагу. В том числе валить этого прыщавого задрота. Или? Последнего, и всё. Так горький пьяница, бросая пить, смачно опрокидывает будто бы последнюю рюмку. Стрелять? А ведь, судя по всему, этот фашистский юнец провел при Гитлере всю свою сознательную жизнь. Он и не знает, не представляет, что может быть по-другому – без имперской страны, без вождей, без войны.