Пушкин. Ревность - стр. 1

Пушкин.

Наталья Николаевна, его жена.

Александрина и Екатерина, ее сестры, Гончаровы.

Дантес.

Старик Геккерн, голландский посланник, его приемный отец.

Барон Жозеф-Конрад д'Антес, родной отец Дантеса.

Елизавета Хитрово, мать Дарьи Фикельмон, австрийской посланницы, светской львицы. Дочь Кутузова, поклонница Пушкина.

Идалия Полетика, незаконнорожденная дочь, светская дама.

Кавалергарды.

Николай I.

Князь Петр Вяземский, друг Пушкина, поэт.

Чаадаев, мизантроп и философ.

Раевский, бездельник.

Баратынский.

Анна Керн, адресат любовной лирики Пушкина.

Гоголь.

Bandе joyeuse.

Дипломаты, дамы, помещицы.

Маски.

Инна и Роман, иностранцы в Праге.

26 октября 2008 года

АЛЕКСАНДРИНА: Если кому-то придет в голову обратиться мыслию ко мне, Александрине, баронессе Фризенгоф, владелице Бродян, то я покажусь ему иль ей воплощением водевильной, логической ревности. Что видела старая девушка, что ей делать в жизни было, кроме как поревновать, позавидовать, посравнивать! А кто это встал между мною и Пушкиным? Только время. Он, как известно, – в вечности, а НАМ – так ведь я думаю в своих ревнивых мечтах? – НАМ С НИМ не далось каких-нибудь парочки десятков лет.

Я была при доме, жила в квартире, на меня не надо было тратить время, выкраивать график, раздумывать: ехать или не ехать, видеться или не видеться, я всегда была под рукой. Обо мне приходилось думать постоянно, потому что я была постоянно на виду и постоянно произносила слова. Открыл глаза – я прошла по коридору, попросил передать хлеба – я сказала словцо, искал книгу – я оторвалась от своего чтения, он пришел с мороза – от меня пахло печеными яблоками, которые я смотрела на кухне. Я уже была старой девой, меня жалели, меня боялись плохо одевать и жалеть денег на мои театры и выезды. У меня всегда были духи. Я могла показать, какой бывает женщина в семье, но без детей, только с тонкой мыслью в хорошо причесанной головке.

Он не мог больше писать стихов. Такое случается с каждым, они потом все это увидят, ему нужен был специальный период для накопления сил, для оглядки по сторонам. Прелестницы еще появлялись у него бы время от времени в его стихах, он ничего с этим не смог бы поделать до смерти, и ему бы их прощали. Он пережил бы какой-то кризис, он переполнился бы паром, бурлением, силой, он написал бы что-нибудь большое и прозой – я не могу читать новейших романистов: как все было бы по-другому, останься жить Пушкин. А большая, настоящая, глубокая, не посетившая его любовь – не нашедшая себе места, где бы к нему приткнуться, – за все это время разрослась бы рядом с ним. Не дала бы ему шанса отвертеться – тайна, живущая в доме тайна!

Смешно, никто бы не смог сказать, хороша я была или дурна. Сейчас все считают, что я карикатура Таши. Но все не так. Полюби меня Пушкин, все сделали бы и меня красавицей. А ему и вообще многого не надо. Красоту моих глаз он видел бы по привычке к красоте глаз Таши. Да и Таша бы подурнела. Случилось же с ней это. Впрочем, как не подурнеть, став генеральшей?

Таша умерла в пятьдесят один год. Мне восемьдесят, и я все живу. Моя соперница ко мне великодушна.

Он любил ее не выжегшей саму себя любовью. Разве так любят?

Страсть сожжет все вокруг себя, всю органику. Как в школьном опыте – и останется только минеральный остов: твердый, жесткий и – хрупкий. То, без чего не живет любящий.

Вылюбивший все вокруг себя после легко погибнет сам и отдаст на погибель любимую, золе нечего желать.

Пушкин же варился в пахучем, свежем, здоровом бульоне своей любви, и для поддержания ее ему были необходимы тонкие талии, ножки, губки, локоны и ланиты – не существующие в природе, но вполне реальные в его поэзии и в такой же умозрительной любви. Важнее всякой Натали были голоса посторонних, каждый чужой и далекий человек был равновеликим Наталье полюсом. Кто что сказал и какой вынес приговор. Отношения с каждым человеком были напряжены и все жизненно важны, он был как подвесной мост, зависящий от каждого из тросов. Когда в одном месте тянули гайку, для него ослабевала вся конструкция. Он не хотел, чтобы его признавали главным поэтом России, ему надо было, чтобы он был всем. Стал всем, когда стало не жалко. До этого следить приходилось самому.