Проводник электричества - стр. 96
– Толян, виноват, – сознался Якут, желваками гуляя. – Я, я поворот промахнул. Он – раз! – повернул… нельзя было сразу за ним. Пришлось покрутиться.
– Эх ты, поворот! – Нагульнов оттолкнулся от Чумы, качнулся вперед, побрел в обход ямы. Слов не было – еще не вполне командуя мышцами, присел на корточки и обвалился на колени перед женщиной, которая пристыла, приковалась к нему взглядом. К себе притянул и затиснул, и в тесноте объятия она немного ожила, окрепла, задышала, натянулась. Помог ей встать и обучиться заново ходить – два-три нетвердых шага.
– Сюда, поворот. В машину и домой ее… Поднимите мне этого… с ширинкой, с членом.
Ублюдка поставили перед майором на колени – тупое ровное лицо, взгляд примагнитился к стволу в руке Нагульнова, со скотской надеждой сговориться, умолить, все сделать, все отдать, все вылизать, с ублюдочным заискиванием, с душевнобольной какой-то услужливостью пополз от дула вверх – найти что-то ответное, прощение в нагульновских глазах.
– Брат, не губи…
Перед глазами у Нагульнова стояло другое выражение этого лица – то, перед ямой, перед коленопреклоненной девчонкой… раздвинуть ноги и вломиться, поиметь, поставив себе это в высшую заслугу.
Нагульнов вмазал так наотмашь рукоятью, будто хотел свой собственный рассудок, свой мозг и душу выбить из этой пустотелой коллекторской башки.
Перед самим собой стоял, себе в глаза смотрел, знал за собой вот эту единственную страсть – давить, насиловать упершуюся жизнь, какое бы обличье ни приняла… кончать от власти помыкания смертной тварью… вот вся и разница, что перед женщиной, ребенком давал по тормозам, но, в сущности, ведь и на малых сих ему было накласть – мог зашибить без умысла, без сладострастия, ненароком.
Что-то сломалось в нем самом, Нагульнове, подвинулось – совсем чуть-чуть, и было еще неизвестно, продолжит двигаться или на место встанет как ни в чем не бывало.
Кобелиная рапсодия
1
В сине-лиловых сумерках – как будто кто-то долго мыл в воде испачканную синей акварелью кисточку, – в упругом воздухе, который гладил кожу шелковыми волнами, над отутюженной черной водой Чистых, к которой был примешан золотистый желток бульварных фонарей, с двумя бутылками чилийского вина и склянкой «Бехеровки», которые взял в баре Эдисон… вдоль длинных, с чугунными лапами, шумных, гогочущих, истомно вздыхавших скамей (посасывали пиво и сигаретными зрачками мигали в темноте, блевали и укладывались легкой тюленьей головкой на крепкое, надежное плечо) они классически шагали вчетвером, неспешно, несколько сомнамбулически… и только Маша, раскрасневшаяся от вина, как карапуз на зимней продолжительной прогулке, порой порывалась выкинуть какой-нибудь привычный фортель, встать на носок, крутнуться, закружиться, прогнуться струной от кончиков ступней до острых коготков, пойти раскраивать звенящий шелк теплого воздуха живыми ножницами, взмахнуть и отхватить кусок Иванова нутра – сознания, языка, дыхания, чресел…