Просветленный хаос (тетраптих) - стр. 42
Впрочем, пора объясниться. Не настолько я свихнулся, чтобы не понимать, что это всего лишь картон. Но дело в том, что изображение, однажды выйдя из-под печатного станка, начинает жить собственной жизнью. Это можно почувствовать, когда имеешь с ними дело. Профессионалы-картёжники подтвердят. И, наконец, в этом можно убедиться, если проследить за мимикой, за выражением глаз. Когда старуха подмигнула Германну, вы что думаете, это выдумка? Как бы не так!
Для них, для этих половинок, лишённых нижней части тела, отчего они не могут двигаться и не могут производить потомство, сознание своего «я», и заносчивость, и упорство, и минутный каприз неизбежны, необходимы: такова их натура. Компенсация увечья! Так что пусть никто не сомневается насчёт моих умственных способностей и психического здоровья. Во всяком случае, у них таких сомнений нет.
Я им сочувствую. То, что они не в состоянии соединиться, мучительно-неутолимое влечение дамы к королю, короля к красавчику-валету, невозможность обладания – разжигает их фантазию, заставляет предаваться бесплодному и безвыходному мозговому сладострастию. И они знают, эти нарисованные чудовища, что здесь исток их чувствительности к красоте. А что же касается нас, кто их тасует, и добывает из колоды, и швыряет на стол, – зависть к игрокам, зависть карт к тем, кто свободно совокупляется со своими женщинами, – истинная причина их мстительности.
Такова моя философия карт. Усталый и умиротворённый, я с трудом встаю, иду спать.
Сколько-то времени спустя
Не выспался и вообще сбился с панталыку. Уселся было за пасьянс, моё обычное лекарство, – опять не ладится. В чём дело? Сменив колоду, я по рассеянности сунул туда лишние карты: выскочили две дамы Треф. Обе сразу – но ведь это тоже должно что-то означать.
Я позвал к себе старого приятеля Степана Ивановича. Тот совсем состарился, согнулся – тёмный, страшный; краше в гроб кладут. Предложил ему рюмочку-другую. Потом стали пить чай. Мне всё никак не удавалось приступить к своему поручению.
«Ну, как жизнь молодая», – сказал я уныло.
«Да никак».
«Неплохо выглядишь».
«Да уж куда лучше».
«Ничего, мы ещё поживём».
«Поживём, да… – проговорил он. – Больницу-то закрывают».
Как это так закрывают – я был слегка ошарашен. Кто это ему сказал?
«Говорят, народу нет».
Куда ж народ-то девался, спросил я, хотя прекрасно понимал, в чём дело. К этому шло. Пациентов и в моё время становилось всё меньше, теперь в иных деревнях осталось две-три старухи, дома заколочены, а то и вовсе торчат одни закопченные печные трубы; избы разобраны и свезены в город. И всё же новость была неожиданной, я всё надеялся, что на мой век хватит. Спрашиваю себя, куда же я денусь.