Пространство мышления. Соображения

Аверьянов Г. Г., Курпатов А.В. Руководство по системной поведенческой психотерапии. СПб., 2006.

Точно так же мы не имеем и собственного языка, хотя содержание используемых нами языковых единиц у каждого из нас может быть своим. То есть язык, которым мы пользуемся, это не наш «приватный язык», а язык всех членов некой общности – наш общий язык, но значения слов и выражений, которые мы используем, вполне индивидуальны, то есть сформированы нами самими (хотя и в непосредственном взаимодействии на этом поле языка с другими людьми).

«Азбука» – это книга для обучения чтению, «флейта» – музыкальный инструмент для производства мелодий, «книжка-раскраска» – пособие для тренировки навыков рисования у ребенка.

Вещи существуют для меня как некие специфические интеллектуальные объекты моего мышления. Эти объекты, с одной стороны, служат неким моим целям (то, зачем мне могут быть нужны эти вещи, то, ради чего я их создаю в себе как интеллектуальные объекты и использую как элементы действительности), а с другой стороны, возможны для меня в качестве таковых только потому, что я в процессе своей социализации в культурно-историческом пространстве был обучен достигать соответствующих целей с помощью таких вот предметов. Собственно, и то, и другое – условия формирования во мне эссенциальных сущностей объектов мира интеллектуальной функции.

Здесь, вероятно, нужно уточнить, что соответствующие навыки формируются в нас в рамках достижения нами определенных целей, то есть всякое действительное значение той или иной «вещи» для нас всегда целевое. В этом смысле эссенциальность предметов окружающего нас мира – это не нечто «идеальное» само по себе, а просто способность этих «вещей» удовлетворять те или иные наши потребности. Причем сами эти потребности вовсе необязательно продиктованы собственно нашей биологией как таковой, а – и в значительной степени – теми играми, которые играются нашим мышлением вне наших сознательных решений на этот счет.

Иными словами, собственно под мышлением человека необходимо понимать работу его интеллектуальной функции, использующей некие интеллектуальные объекты, относящиеся к реальности мира интеллектуальной функции других людей (культурно-историческому пространству).

С определенной натяжкой, вероятно, можно сказать, что нечто подобное подразумевает Г. П. Щедровицкий, когда говорит, что его «оседлало мышление».

Не случайно серьезной проблемой юридической психологии является вопрос оценки разумности человека на момент совершения им преступления – отдавал он себе отчет в собственных действиях, или нет, или поступал так под влиянием некого психического состояния, которое, безусловно, определяется мышлением как таковым.

См. Курпатов А. В. Что такое мышление? Наброски. СПб.: 2016. Параграфы 79, 82.

Другими примерами могут быть компьютерные игры с активной вовлеченностью («стрелялки») или, например, виртуальная реальность 3D-очков.

Так что вполне очевидно, что никакого «демона» нам даже придумывать не надо: этот «демон» – то естественное ограничение, свойственное нейробиологии нашего восприятия, из-за которого мы не можем удерживать в оперативной памяти более трех сложных интеллектуальных объектов и решать в моменте больше одной задачи. Вот и весь «демон».

При этом совершенно неважно, что подобное обращение вряд ли поможет нам достичь этой цели, важно то, что такая позиция в принципе может быть нами занята.

Когда я использую понятия «мне», «меня», «для меня» и т. п., речь не идет о моем личностном «я», но о лишь той условно принадлежащей мне поверхности, которая взаимодействует с действительной реальностью. То есть мы говорим лишь о некой непосредственной зоне контакта чего-то моего и того, с чем оно взаимодействует в действительной реальности, к которой, безусловно, отношусь и я сам (где «я», опять-таки, не просто мое личностное «я», а весь совокупный мир моей индивидуальной интеллектуальной функции, во мне вмещающийся).

Когда я говорю о «части» мира интеллектуальной функции, я имею в виду, что никто из нас не имеет в себе всех его областей (зон, регистров, отделов). Понятно, например, что для типичного гуманитария не существует той условной «зоны» мира интеллектуальной функции, где, образно говоря, располагается высшая математика или квантовая механика. За то, чтобы данное знание сопринадлежало нашему общему миру интеллектуальной функции, отвечают, если так можно выразиться, другие – специально обученные – люди. По сути, каждый из таких «кластеров» людей содержит в себе не только условно «общие отделы» мира интеллектуальной функции, но и какое-то «специальное знание». Исчезнут представители такого «кластера», исчезнет, подобно критскому письму, и это «знание».

Под «действительной реальностью» следует понимать не просто какие-то «вещи» вне меня, а то, что происходит на самом деле. Соответственно, те «вещи» (интеллектуальные объекты), которые возникают во мне в рамках моих отношений с реальностью, не есть отражение (преломление) во мне неких «вещей мира», но отражение моего собственного содержания, натолкнувшегося на то, что «происходит на самом деле» вне меня.

Такие «вещи», которые существуют только потому, что в них верит подавляющее большинство людей, я прежде называл «форпостами веры». «Форпостами веры», например, являются «деньги», «государство», «семья», «искусство», «физические законы» – все эти вещи существуют, потому что в них верят. Это не значит, что, например, «физические законы» не существуют вовсе, но то, как они существуют в нас как «физические законы», – это форпосты веры. Именно в этом смысле, как мне представляется, следует понимать и И. Канта, который говорит о том, что законы не открываются в мире, а нами ему приписываются.

Причем контроль этот вовсе не лингвистический – другие люди контролируют мои действия, а слова и вкладываемые мной в них индивидуальные значения здесь вторичны. Контроль, выражение и внутренняя перестройка моего индивидуального мира интеллектуальной функции становятся возможны благодаря использованию знаков – они играют роль своего рода опор в работе моей интеллектуальной функции, но не являются ее сущностными структурами. Мои действия, которые контролируют в процессе социальных игр другие люди, сопряжены с тем, что мы привыкли называть, может быть, не вполне корректно, «значениями» слов. Точнее, наверное, сказать, что другие влияют на мои состояния, побуждая меня к определенному поведению, для чего используют знаки (слова), и я сам как-то организуюсь в такой ситуации, приводя мою внутреннюю речь в некое соответствие с происходящим вовне меня.

См. Курпатов А.В. Что такое мышление? Наброски. СПб., 2016.

Л. Витгенштейн пишет в «Логико-философском трактате»: «Em a priori wahres Bild gibt es nicht» (п. 2.225), в переводе В. Руднева: «То, что было бы a priori Картиной, было бы ничем».

Что-то наподобие юнгианского «коллективного бессознательного», только из области современной когнитивистики – некого «коллективного сознательного».

Вспомним также и знаменитый «глаз» Людвига Витгенштейна «О: «Все, что мы видим, могло быть и другим».

Бор Н. Избранные научные труды в двух томах, том 2. М., 1971. С. 58.

Именно эту стратегию мы и реализовывали в представленных выше примерах с «научной конференцией», «завтраком» и «влюбленностью».

В этом смысле утверждение Эрнеста Резерфорда, что все науки делятся на физику и собирание марок, не лишено оснований.

Причем если подобная реконструкция действительно хороша, то, вероятнее всего, представить ее в виде некой ясной картины невозможно. Судя по всему, достаточно ясно мы можем представить себе только то содержание, к которому в процессе миллионов лет эволюции адаптировался наш мозг с учетом задач выживания биологической особи, продолжения рода и т. д. Понятно, что у эволюции не было нужды формировать у нас способность наглядно представлять себе реальность в той, грубо говоря, ее области, которая не затрагивала вопросы нашего биологического выживания.

Данный методологический ход получил в свое время название «несодержательного мышления» (см. Курчатов А. В. Психософический трактат. Логико-философский трактат (Философия психологии). М., 2007.)

Думаю, когда человек сталкивается с понятием «интеллектуального объекта» в текстах, посвященных методологии мышления, он, вероятно, представляет себе некие психические образы, или понятия, или даже какие-то теоретические концепты. На это можно сказать, что каждая такая «штука» в каком-то смысле является интеллектуальным объектом, но тут же следует добавлять, что ничто из этого не является интеллектуальным объектом в строгом смысле этого слова. Не следует путать некие представления о продуктах психической, нервной или какой-либо иной деятельности и интеллектуальные объекты как они есть в нас – в нашем внутреннем психическом пространстве.

Например, известные опыты с предметами, исчезающими за ширмой.

В качестве достаточно грубой аналогии можно, наверное, обратиться к понятиям «предметно-конкретного» и «абстрактного» мышления, хотя, конечно, они не в полной мере, а лишь отчасти отвечают задачам обозначения соответствующих уровней психической организации – «плоскости» и «пространства мышления».

Всякое такое «целое» психики уже и есть интеллектуальный объект. Мозг, как мы теперь знаем, занимается постоянным производством окружающего его мира, создавая такие «целые» – из разрозненных раздражителей (пользуясь генетически детерминированными и выученными алгоритмами), он строит такие «карты территории».

Если говорить серьезно, то мне подобные уточнения кажутся излишними и не представляющими никакого существенного интереса. С другой стороны, я понимаю, что отсутствие подобных уточнений порождает дополнительные сложности понимания и без того непростой теоретической модели.

Понятие «псевдомышление» сближается, как мне представляется, с понятиями «Системы 1» в теории Д. Канемана или с понятием «автопилота», которое активно используется в современной популярной литературе по нейронаукам. Хотя должен признать, что, как мне кажется, эффекты псевдомышления свойственны и значительной части тех мыслительных процессов, которые Д. Канеман почему-то относит к области компетенции своей «Системы 2». Так все интеллектуальные действия, которые, по существу, уже несут в себе ответ на поставленный вопрос, (потому что соответствующие алгоритмы в соответствующей психике уже содержатся) и требуют лишь большей сосредоточенности внимания, (например, действие умножения – 19 х 24), должны быть отнесены к псевдомышлению. В противном случае нужно будет признать, что у простейшего калькулятора мышление «лучше», чем у человека-разумного.

Именно поэтому подавляющее большинство великих математиков создали свои лучшие или, по крайней мере, наиболее оригинальные работы в молодом возрасте, то есть пока наработанных алгоритмов организации интеллектуальных объектов у них было относительно меньше, нежели у них же, но в более зрелом возрасте. По этой же причине, вероятно, и смена парадигм в науке происходит не в то время, когда все живущие ныне ученые начинают, «прозрев», думать по-другому, а когда те, кто думали так, как было принято раньше, умирают.