Прости… - стр. 6

То, что разыгралось перед его глазами, прекрасно вписывалось в тот образ поляков, какой он взлелеял в себе за все эти годы. Непокорные, своенравные, независимые, всегда в непримиримой оппозиции к системе, в которой им приходится жить и работать. Они ни перед кем не склоняли головы, никогда не лезли в подданство, не считая веков их порабощения, неволи, разделов или ликвидаций их государства. Когда с забастовок в Гданьске началась эта беспрецедентная польская «августовская революция», ему было двадцать лет. Внезапно французские СМИ – радио, телевидение, газеты – запестрели словом «Solidarité», а через несколько месяцев практически все сменили его на хрустяще-шипящее труднопроизносимое польское слово «Solidarność». Потому что это последнее значило гораздо больше, чем просто солидарность. Переведенное на французский слово «солидарность» переставало передавать сущность и значение невиданного до сей поры явления, которое стояло за ним. Перевод лишал слово силы, а явление – свойственной ему символики. Некоторые вещи остаются в памяти и вызывают соответствующие ассоциации лишь тогда, когда они правильно названы. Одни эмоции вызывает слово «поцелуй» и совершенно другие – «французский поцелуй». А тогда все вдруг в его родном Нанте нацепили на лацканы пиджаков и на кофточки значки «Солидарности», прикрепляли к своим авто наклейки с самыми разными текстами, часто не имеющими ничего общего с «Солидарностью», но написанные красной «солидарицей», как в обиходе называли шрифт, представляющий собой опирающиеся друг на друга и стоящие тесным рядком буквы, которые, кажется, неудержимо устремились вперед. Польша и «Солидарность» воспринимались во Франции как две сестры, а виды гданьской судоверфи и польских улиц в телевизионных репортажах и на фотографиях с первых полос газет лишь укрепляли всех в этом мнении.

Вот эти-то картинки и распаляли его воображение. То, что происходило в Польше, стало для него с некоторых пор чем-то вроде сценария, писанного на его глазах рукой Истории, сценария монументального действа, поставленного на сцене Жизни без репетиций. Со всеми атрибутами, необходимыми для хорошей драмы. С пафосом, резкостью слов, чуть ли не жертвенной религиозностью, противостоящей идеологии безбожности, с ненавистью, надеждами, страхом, дерзостью, тщеславием, со слезами и безумным смехом, с криком и молчанием, завистью, угрозами, манипуляциями, пропагандой, с бесчисленными толпами статистов и с несколькими актерами, выразительно исполнявшими главные роли вокруг одного харизматичного солиста – смышленого, ловкого визионера из народа, электрика по профессии, без образования. Иногда вспыльчивого, не контролирующего свою речь человека, иногда терпеливого неразговорчивого стратега. Но самое главное – тогда никто не знал, что будет в последнем акте этой драмы.