Пророчество Предславы. Мещёрский цикл - стр. 6

– Как-то раз попросил меня Вихрь волчонка добыть. Не молочного, понятно, но щенка. Зачем ему понадобился зверёк, колдун не сказал, а я, понятно, не спрашивал. Где тот волчонок теперь, не знаю. Верно, подрос уже…

Во время неспешного разговора Сокол часто трогал пальцами змеевик, а то и вытаскивал, чтоб ещё раз взглянуть. Тот выглядел вполне обыкновенным – серебряный, с вплавленным в серебро янтарём, с рисунком в виде солнца и месяца.

Вот еще одна странность – как такой амулет мог храниться у колдуна, если известно, что их брат не жалует ни серебро, ни янтарь. Вернее сказать, серебро и янтарь не жалуют колдунов. Впрочем, возможно это ещё одно суеверие, ждущее опровержения. Или же Вихрь был не простым колдуном, а кем-то сверх этого. Кем? «Я последний…» – сказал он. Последний кто? Много в колдуне странного, слишком много. И в змеевике его тоже.

Только показался Мещёрск, охотник опять сник. Он не любил город.

Сельцо. Три дня спустя

Отец Леонтий был человеком небольшого роста и средних лет. Его пузатое, словно бочонок, тело и лоснящееся, вечно красное лицо с жидкой бородой, делали его похожим на бога вина Бахуса, каким того изображали италийские живописцы. Это сравнение было тем более точным, что священник слыл любителем выпить. Каждый вечер он обходил паству будто бы с увещевательными речами. Иногда, ему приходилось долго слоняться от дома к дому, иногда обход заканчивался в первом же дворе. Так или иначе, но к себе он возвращался обычно заполночь. Пиво, медовуху, брагу готовили в каждом доме по-своему и любой прихожанин, оказавшийся утром в нескольких шагах от батюшки, по одному лишь его дыханию, мог легко определить, у кого из селян тот гостил накануне.

Будучи ещё монахом, он грешил чревоугодием и не любил работать. Большую часть времени проводил в своей келье или гулял по лесу, возлагая заботу о пропитании на двух расторопных слуг. До ухода в монастырь был Леонтий человеком обеспеченным, да и в обитель ушёл не по велению сердца, а скрываясь по осторожности природной от нелегкого и опасного времени. Тихая размеренная жизнь вдали от мира ему пришлась по душе. В те годы общежительный устав ещё только обсуждался, и монастыри больше напоминали хорошо укрепленные постоялые дворы, чем строгие заведения затворников. Разве только церковь да отсутствие явного блуда отличали обитель от какого-нибудь дорожного приюта. Но зато божьих людей не трогали ни ордынцы, ни князья, да и не всякий разбойник решался нападать на монастыри. Находясь у Христа за пазухой, иноки жили при этом почти так же вольно как в миру: каждый вёл своё хозяйство, держал собственную казну. Что до общественных работ, то имеющие средства нанимали вместо себя тех, кто пришёл в монастырь без гроша. Игумен же слыл человеком сговорчивым и прощал монахам мелкие прегрешения за воз репы или кадку зерна. Он радел за общее дело и потому с готовностью закрывал глаза на частности.