Прочь с Земли - стр. 40

А вот этого он совсем не ожидал и даже растерялся. Неужели они здесь ещё аплодируют? Он нигде пока этого не слышал. Сцену окружила толпа. Ему что-то говорили, но он в потрясении воспринимал голоса, как один звуковой фон. Только когда вокалист потянул его за рукав в сторону и стал настойчиво приглашать попробовать выступить вместе, Борька пришёл в себя, согласился и даже спросил об оплате. Вокалист, смеясь, сообщил, что оплата будет – главное, надо сыграться.

Когда Борька спустился со сцены и сел за свой стол, две девушки, – одна европейка, вторая азиатка, – подошли к ним, чтобы познакомиться. Азиатку звали Юми – она была японка, а европейка сказала, что её зовут Катрин. Скоро они все заговорили о пиле, о музыке, стали смеяться Борькиным шуткам. Только смеялась почему-то больше Катрин, а вот Юми… Тонкая, хрупкая Юми улыбалась очень сдержанно, словно по обязанности, и тогда странная грусть разливалась по её нежному лицу, а глаза становились такие несчастные, что…

В общем, Борька смотрел, как зачарованный.

Потом японке позвонили. Она совсем застыла взглядом, а когда дала отбой, выговорила тихо, объясняя:

– Мне надо уйти. У меня лошадь умирает.

Борька опешил.

– Какая лошадь? На работе? – не понял он.

– Нет, не на работе, а на ипподроме. Моя собственная лошадь, – ответила она.

– Хочешь, я попрошу деда посмотреть её? – сразу нашёлся он.

– А дед у тебя вет? – вместо Юми спросила Катрин.

– Кто? – Борька сначала удивился, а потом понял и ответил: – Да, он раньше был ветеринаром, когда служил в армии. А вообще-то, он животных как-то чувствует. И понимает.

– Хорошо. Попроси деда, конечно, – тут же согласилась Юми и добавила: – Я уже на всё согласна.

****

Такси поехало на ипподром через старые московские дворы.

И в памяти Морозова совершенно неожиданно возник старинный городской романс «Как цветок душистый» – то ли цыганская величальная, то ли армянский танец «Карапет», что напевали на рубеже девятнадцатого-двадцатого веков все тифлисские кинто, и который потом превратился в салонный танец тустеп «Надя», рассказывающий о девочке-любительнице шоколада. И Морозов хорошо помнил, как уже гораздо позднее, в Советском Союзе, эта «Девочка Надя» непонятными путями трансформировалась в фольклорную «Любку-сизую голубку».

«Любку» в 1960-е годы, – к ужасу интеллигентных родителей, – привозили домой городские дети из пионерских лагерей, где её залихватски горланили деревенские пацаны и девчонки. В деревнях и малых городках «Любка» была традиционной свадебной застольной песней, особенно смешно звучащей на суржике. Под неё же плясали под гармошку, «с выходом». В 1980-е годы мальчишки с гитарами во дворах пели варианты песни – или «Девочка Наташа-аленькие губки», или «Девочка Тося, ты меня не бойся». Но «Любку» их родители по-прежнему любили жахнуть за праздничным столом на Октябрьские или на Майские праздники с непременной подтанцовкой родственников, друзей и соседей.