Про Хвоста - стр. 37

Пили, ели и записывали его песни на жалкой технике, имевшейся в нашем распоряжении. Затем долго прощались в Шереметьево и стояли толпой у выхода к трапу самолета, по которому он шел с маленькой сумкой через плечо и гитарой, составлявших весь его багаж. Думали тогда, что прощаемся навсегда. Потом ходили друг к другу, пили, вспоминали, плакали. И стало пусто в Отечестве. И завели магнитофоны, доставали записи, журнал «Эхо», справлялись у знакомых русских, французов, американцев про жизнь Хвоста за границей.

В прекрасной статье Киры Сапгир, посвященной памяти Алексея Хвостенко, сказано, что ему мало как кому в XX веке удавалось восстановить изначальную суть эллинской поэзии – ликующий гимн в честь древнего божества – Энтузиазма. Я бы еще добавил ее словами – дионисийского торжества. Он излучал легкость, радость, свободу – я не знаю более свободного человека. Он, действительно, был «от мира независим» и, как многие глубокие люди, загадочен. Никогда не понимал, как он успевал работать средь шумных длинных празднеств. Когда успевал читать (а он кучу всего читал), как он писал? Поэзия его от «Буколики» до глубоких трактатов вроде «Дурного дерева» насыщена огромным количеством животных, часто неведомых тварей, трав, деревьев, неожиданных образов, метафор, смешных рифм и фонетических неожиданностей. Все это было поразительно и ново.

Впервые услышав его пение, я задохнулся от восторга (так бывает, когда слышишь подлинно высокое), хотя вряд ли уяснял смысл отдельных строчек. И вот что важно: во многих его произведениях форма значительнее содержания – хаос несовместимых предметов, удивительных существ и положений. И все это вместе с манерой исполнения, замечательной музыкальностью завораживает, приводит тебя в восторг и пробуждает торжественное ощущение.

Конец ознакомительного фрагмента.