Призраки оперы (сборник) - стр. 18
Марианна вновь идет к площади Бастилии, где наконец утихли ярмарочные визги. Она сворачивает к Арсеналу, осторожно пробуя свой голос, как незнакомое блюдо.
Но пробовать нечего – голоса нет, он и не думал возвращаться.
Или, возможно, вернулся лишь на несколько часов. А может, ему был противопоказан коньяк?
Да что гадать.
Зато Марианне не нужно думать, что делать с этим подарком, она может жить свою прежнюю жизнь без голоса.
В следующем октябре запланирует поездку в Вену. Может быть, и Альва сможет поехать – вдвоем веселее. В детстве Марианна была в Вене с ансамблем, но почти ничего не помнит, кроме церкви с разноцветной черепицей и злого старика с зонтиком, которого они встретили на улице.
Баржи Арсенала похожи на обувь в прихожей аккуратной хозяйки.
А Гений свободы отсюда почти неразличим.
Всего лишь блестит что-то в небе – как звезда, которой никто не любуется.
Картина первая
Париж, Арсенал.
Юная Марианна только что похоронила свою мать и в отчаянии бродит по равнодушному городу. Ей так одиноко, что она думает о самоубийстве, склоняется над водой и вдруг видит рядом со своим лицом еще чье-то отражение. Девушка испуганно вскрикивает, но незнакомец называет свое имя – Эмиль. Он тоже одинок, но теперь они встретились и будут счастливы, потому что полюбили друг друга. На баржах появляются люди (хор), каждый зажигает лампу – так Париж убеждает Марианну не бояться любви. Город света превращается в город любви. Марианна признается Эмилю, что сегодня – ее день рождения. Юноша вручает возлюбленной элегантный букет желтых роз.
Марианна счастлива.
Найти Татьяну
Часть первая
…Глубокие чувства похожи на порядочных женщин: они страшатся, что их разгадают, и проходят по жизни с опущенными глазами.
Гюстав Флобер
Глава 1. Трубадур
Оставалось всего два дня из одиннадцати тысяч. Тридцать лет жизни покорно лежали у ног Согрина. Тридцать календарей с тщательно закрашенными числами. Согрин не перечеркивал их деликатно, крест-накрест, нет, он яростно скреб пером по каждому дню, пока тот не скрывался наконец под синим чернильным пятном. Согрин убивал дни в календаре так, будто они были живыми. На самом деле, разумеется, они были мертвыми, эти тридцать последних лет.
Обиженные календари кучей лежали на полу – парадные подвесные и маленькие карманные, дареные и купленные самочинно. Эти тридцать изуродованных календарей были весомым поводом гордиться собой. Он все же выстоял. Дождался. Он всегда умел ждать. И продержится эти последние два дня – самые длинные из всех.
Иногда Согрин думал о себе, как об арестанте, заключенном в тюрьму за единственную ошибку. К нему, будто бы арестанту, проявляли милость и доброту, он мог свободно передвигаться в пространстве и произвольно строить свою судьбу. Загвоздка была лишь в том, что Согрину все это было не нужно. Ни сейчас, ни тридцать лет назад.