Примат воли - стр. 3

Однако большеголовый оказался сильным созданием – веревка опускалась медленно, совсем без рывков. Но, когда на моей голени сомкнулись чьи-то – очевидно, Доктора – пальцы, я все-таки испытал облегчение. Потом вторая рука скользнула у меня за пазухой, обвилась вокруг спины, и голос (уже точно Доктора) сказал:

– Все в порядке, Копер. Я держу его.

– Тогда я спускаюсь, – донеслось сверху.

– Да.

Блеснув в свете звезд, мне на грудь сверху змеисто упала веревка, при этом опутав петлями и Доктора, который тихо и устало выругался. Затем, еще раз продемонстрировав свою потрясающую ловкость, по стене быстро спустился Копер. Оказавшись рядом с нами, он отряхнул руки и спросил:

– Пойдем?

– Да, – сказал Доктор, отчаянно пытаясь освободиться от веревки. – Только сначала, будь добр, сними с меня эту дрянь.

Большеголовый молча кивнул и выполнил его просьбу. Доктор, освобожденный от ненужных пут, протянул ему мое тело и проворчал:

– Возьми его.

– Конечно, – малыш Копер снова удивил меня своей силой. Легко приняв негнущееся туловище, зажал под мышкой. Доктор, глядя на него, слегка кивнул каким-то своим, одному ему известным мыслям, развернулся и, широко шагая, направился куда-то в ночь. Большеголовый, довольно бубня, последовал за ним.

Так мы и шли. Вернее, меня несли – бубнящий Копер, замыкающий мини-процессию. А впереди – Доктор, который тоже ворчал себе под нос. Но его ворчание сильно отличалось от довольного лепета большеголового. Доктор был явно сердит.

– Три с половиной тысячи лет! – глухо доносилось до меня. – Ровно три с половиной тысячи лет я должен бегать за этими кретинами, выкрадывать их трупы и возвращать им жизнь. А ради чего? Сказали – надо, и я бегаю по всей Земле, как полоумный, стараясь не выпускать из виду всех четверых!..

Палящее солнце сожгло силы и разум за каких-то два часа. Боль в связанных высоко над головой и натянувшихся под тяжестью тела жилах уже не была такой невыносимой. В определенной степени она была даже приятной – давала понять, что организм еще жив и терпит. Но все равно раб умирал.

Раб был я, и умирал тоже я. За то, что молоденькая дочь моего господина, авгура Гнея Флавия Корвина, знатока гаданий по птичьим потрохам, звездам и прочим приметам, решила, что влюбилась в меня. А может, и в самом деле влюбилась. Это было уже неважно. Плохо было то, что я поддался очарованию ее молодости и стал жить с ней, как с женщиной. Еще хуже, что я позволил себе увлечься и потерял осторожность. И был схвачен на месте преступления. А потом, как наглядный пример для всех рабов, подвешен на столбе, за связанные в запястьях руки. Прямо под палящим солнцем, на Аппиевой дороге – там, где наезженная колея сворачивала к вилле знатного авгура, моего недавнего господина.